В часы ночного бодрствования она обдумывала снова и снова открывающиеся перед ней перспективы. Их было не так уж много. Если ей удастся продать ферму и она вернется в Чарльстон, то те небольшие деньги, которые она сможет выручить от продажи фермы в эти тяжелые времена, когда покупателей почти нет, едва ли дадут ей возможность продержаться долго. Она вынуждена будет, когда кончатся деньги, обратиться к друзьям Монро и стать, по сути дела, приживалкой, предложив свои услуги в качестве домашней учительницы, или преподавательницы музыки, или кого-нибудь еще в этом же роде.

Либо это, либо замужество. Сама мысль о возвращении в Чарльстон в качестве отчаявшейся хищной старой девы была ей ненавистна. Ада представляла, как это будет. Истратив большую часть денег, она будет вести матримониальные переговоры с пожилыми — поскольку все мужчины ее возраста ушли на войну — и незавидными представителями определенного слоя чарльстонского общества, причем далеко не высшего. Все, что она могла себе представить, — это как она говорит кому-то, что любит, тогда как на самом деле имеет в виду, что он удачно подвернулся под руку. Эта мысль настолько подавляла ее, что она не могла даже при нынешнем ее положении вообразить свадьбу с таким мужчиной.

Если она вернется в Чарльстон при таких унизительных обстоятельствах, то вряд ли можно ожидать сочувствия, скорее, ее осудят, так как, по мнению большинства, она глупо потратила быстротечные годы расцвета, когда мужчины почтительно преклоняли колена перед леди, в то время как все общество внимательно наблюдало за продвижением девушек к замужеству, как будто на этом были сосредоточены все первостепенные духовные силы мира. Именно в этот краткий период друзья и знакомые Монро обнаружили у нее странное отсутствие интереса к этому процессу.

Ада почти ничего не предпринимала, чтобы преуспеть в этом, так как в узком кружке дамских гостиных на званых обедах, где те, кто уже состоял в браке, и те, кто еще находился в поисках супруга, обменивались колкими замечаниями, она была склонна высказываться в том духе, что ей так смертельно скучно с поклонниками — все их интересы ограничены делами, охотой и лошадьми, — что она чувствует необходимость повесить табличку при входе в дом: «Джентльменам вход воспрещен». Она рассчитывала на то, что такое заявление вызовет принципиальный ответ либо одной из самых старших дам, либо одной из дебютанток, желающих снискать расположение к себе среди тех, кто придерживался того мнения, что самым высшим предназначением замужней женщины является благоразумное подчинение мужской воле. «Замужество — это конечная цель для женщины», — говорила одна из них. И Ада отвечала: «И в самом деле. Можно с этим согласиться, по крайней мере, пока мы не вдумываемся в смысл слова „конец“, означающего последний период вашей жизни». Она наслаждалась молчанием, которое следовало за ее словами, когда все присутствующие пытались понять, соглашается она с ними или возражает.

Как следствие такого поведения у их знакомых создалось впечатление, что Монро воспитал какое-то чудовище, создание, совершенно не приспособленное для жизни в обществе, которое делится на мужчин и женщин. Поэтому никого не удивил, хотя и вызвал сильное негодование, ответ Ады на два предложения о браке в тот год, когда ей исполнилось девятнадцать: она отказала, объяснив позже, что обнаружила отсутствие у своих поклонников определенной широты в мыслях, чувствах и образе жизни. Это и было причиной ее отказа, а еще тот факт, что оба имели привычку придавать своим волосам блеск, смазывая их помадой, очевидно таким образом пытаясь компенсировать отсутствие блестящего остроумия.

Для многих ее подруг отказ от предложения руки и сердца, сделанного любым мужчиной со средствами, который не проявлял очевидной умственной отсталости, был если не невозможен, то по крайней мере непростителен, и в тот год перед их отъездом в горы многие девушки перестали с ней общаться, находя ее слишком колючей и эксцентричной.

Даже теперь мысль о возвращении в Чарльстон была невыносима, ее гордость не позволяла ей даже думать об этом. И потом, ничто ведь не тянуло ее туда. У нее не было родственников ближе кузины Люси — ни добрых тетушек или любящих бабушек, которые пригласили бы ее вернуться. И отсутствие многочисленных родственных связей тоже вызывало у нее горькие мысли, учитывая, что в горах все жители были связаны узами такими обширными и крепкими, что едва ли кто-то мог пройти милю по речной дороге, чтобы не встретить родственника.

Но все же какой бы чужой она здесь ни была, это место, эти голубые горы, кажется, удерживали ее. С какой бы стороны она ни смотрела на свое положение, единственное заключение, к которому она приходила и которое оставляло ей хоть какую-то надежду на то, что она сможет сама содержать себя, было следующее: она может рассчитывать только на то, что видит вокруг. Горы и желание добиться того, чтобы сделать пребывание здесь в целом сносным — и то и другое, кажется, обещает более содержательную и полную жизнь, хотя она не могла представить ее даже в общих чертах. Довольно легко сказать — и Монро часто это говорил, — что, для того чтобы быть удовлетворенным жизнью, нужно твердо следовать собственной натуре, идти своей дорогой. Она считала, что это истинная правда. Но если человек не имеет ни малейшего представления о том, какова его натура, тогда даже ступить на этот путь становится довольно затруднительно.

Поэтому она сидела у окна этим утром, искренне и с некоторым смущением задаваясь вопросом, какой следующий шаг ей следует предпринять, как вдруг увидела на дороге чью-то фигуру Когда та приблизилась к дому, Ада решила, что это, скорее всего, девушка небольшого роста, издали казавшаяся тоненькой за исключением четко очерченных бедер, где она была существенно широка. Ада вышла на веранду и села в ожидании, чтобы узнать, что ей понадобилось.

Девушка взошла на крыльцо, без спроса уселась в кресло-качалку рядом с Адой, поставила пятки на перекладину и начала покачиваться. Она была крепкая, приземистая, с широкими бедрами, но угловатая и худая во всех остальных частях тела. На ней было платье с квадратным вырезом, из грубого домотканого полотна грязно-голубого цвета, какой дает краска, полученная из сока амброзии.

— Хозяйка Суонджера, Салли, сказала, что вам нужна помощь, — сказала она.

Ада продолжала рассматривать девушку. Та была смуглой, с жилистыми руками и шеей, едва заметной грудью. Черные волосы завязаны сзади в конский хвост. Переносица широкая. Глаза большие, черные, такие темные, что не видно зрачков, с поразительно яркими белками. Она пришла босиком, однако ноги у нее были чистые. Ногти на пальцах ног отсвечивали серебром, как рыбья чешуя.

— Миссис Суонджер права. Мне действительно нужна помощь, — сказала Ада, — но мне требуется работник для тяжелой работы. Для пахоты, ухода за посевами, для рубки дров и прочего. Эта ферма должна приносить доход. Я полагаю, что для такой работы нужен мужчина.

— Первое, — сказала девушка, — если у вас есть лошадь, я могу пахать хоть целый день. Второе, хозяйка Суонджера сказала мне, что вы в нужде. Вот что я вам скажу: все мужчины, которых можно нанять, или уже наняты, или ушли на войну. Это горькая правда, но так уж получилось, ничего тут не поделаешь.

Как вскоре выяснилось, девушку звали Руби. Она утверждала, что способна выполнять любую работу на ферме, хотя, если судить по ее внешнему виду, в это трудно было поверить. Но главное, когда они разговаривали, Ада вдруг поняла, что Руби необыкновенно ее бодрила. У Ады создалось впечатление, что она очень энергичная. И хотя Руби не провела в школе ни единого дня и не могла прочитать ни слова, не могла написать даже свое имя, Аде показалось, что она видит в ней искру такую яркую, какая возникает при ударе стали о кремень. И вот еще что: как и Ада, Руби росла без матери с самого рождения. У них было нечто общее, и в этом они понимали друг друга, хотя в остальном были совершенно чужды. Довольно быстро, к удивлению Ады, они начали обговаривать условия сделки.