Женщина сидела рядом, скрестив ноги, на грязном полу, и что-то перемешивала в чаше. Черный плащ она сменила на серое пончо, отмыла лицо от угольной пыли и постригла свои сальные волосы. Оставался только мягкий коричневато-светлый пушок длиной дюйма два. Мейнард не мог определить ее возраст. Ее угловатое лицо потрескалось от соленого воздуха и солнца. Пальцы двигались напряженно, аритмично, суставы распухли. Но во влажном климате артритом болеют даже очень молодые люди. Ее грудь – насколько он мог рассмотреть ее контур под пончо – была высокой и крепкой, а ноги – стройными. Приняв во внимание то, что из-за погоды и скверных условий, в которых она жила, она могла выглядеть старше своих лет, он предположил, что ей вполне может быть лет тридцать-тридцать пять.

Хижина освещалась карманным фонариком в резиновом корпусе, торчавшим между двумя кирпичами на полу.

Указав на фонарик, он спросил:

– Откуда это взялось?

– Добыча. Рош взял ее. Это была богатая добыча. Целых два ящика баллончиков от насекомых. Персики. И орехи тоже. И ром! Он гудел всю неделю. И все остальные тоже.

– А что происходит, когда батарейки кончаются?

– Кончаются, и все. Как и все остальное. Появляются другие. – Она подвинула ему еду. – Ешь.

Это был кусок рыбы, соленой и высушенной, но все равно скользкой.

– Ты не готовишь пищу?

– Ты с ума сошел. Думаешь, мне охота остаться без языка?

– Не понимаю.

– Огонь опасен. Разложив костер из сырого дерева днем, ты заслуживаешь побоев. Если ты разожжешь его ночью, тебе отрежут язык.

– Почему огонь опасен?

– Ты настолько же невежественный, сколь и трусливый. Они нас заметят.

– Кто они?

– Они, – ответила она. – Другие.

Мейнард поднес кусок рыбы ко рту. Задержав дыхание, он попытался его разжевать, но тот был как резина, песок хрустел на зубах. Он вытащил кусок изо рта и уронил его на пол.

– Я не очень голоден.

– Я так и думала, – сказала она. – Я позабочусь об этом позже.

Мейнард лег и подвигал руками и ногами. Боль утихала.

– Что здесь? – Он похлопал по одной из припарок.

– Таволга.

Таволга, подумал Мейнард. Где он читал о таволге? Моррисон, Эрнл Брэдфорд, Гомер? Нигде, но Гомер пробудил какие-то воспоминания. Таволга – это кустарник, кору которого древние греки использовали как болеутоляющее. В наши дни экстракт ее коры называют салициловой кислотой. Аспирин. Откуда она узнала о таволге?

Он поинтересовался, как можно осторожнее:

– Здесь... религиозный приют?

– Что?

– Вы все здесь вообще... ну, ты понимаешь... члены какой-то секты?

– Что?

Мейнард отбросил нерешительность.

– Что это за место, черт побери?

– Ты еще не очухался от боли.

– Кто эти люди?

– Это место – наш дом, – сказала она так, будто бы объясняла что-то маленькому ребенку. – Эти люди – это мои люди.

– Сколько времени вы здесь живете?

– Мы всегда здесь жили.

Он посмотрел ей в глаза, надеясь найти хотя бы намек на ложь или шутку.

Она ему улыбнулась – ей нечего было скрывать.

– Ты здесь родилась? Она поколебалась.

– Я всегда была здесь.

– Сколько тебе лет?

– Я была женщиной сто раз, – сказала она. – Мы это отпраздновали.

– Что ты имеешь...? – Мейнард остановился. Вероятно, она имела в виду менструальные циклы. Сто циклов, сто месяцев – немногим больше восьми лет. Впервые у нее это было, скажем, в двенадцать. Так ей, наверное, лет двадцать...

– У тебя нет детей.

– У меня было двое, но их убили.

– Почему?

– Слабые. Это было заметно. Рош их сделал, но у него всегда был сифилис. – Она плюнула. – Свинья. Ты – мой последний шанс.

– В отношении ребенка?

– Хорошего ребенка.

– А если ты не...?

– Я прекращаю быть женщиной. Я присоединяюсь к сестрам.

– Каким? Монашкам?

– Монашкам! – Она рассмеялась. – К проституткам.

– Тебя заставляют стать проституткой?

– Никто меня не заставляет. Это традиция.

Мейнард с трудом поднялся на ноги.

– Где...?

Женщина поняла его нужду. Она подошла ко входу в хижину и отвела закрывавшую дверной проем шкуру.

– Иди за мной.

Мейнард, качаясь, выбрался за дверь. Он пошел за ней сквозь кустарник. Она остановилась и указала на открытую канаву шириной фута два и длиной двадцать-тридцать футов. Из канавы неслась мушиная “симфония”.

Мейнард не знал, как пользоваться этой канавой, но не стал задавать вопросы.

Женщина стояла рядом, уперев руки в бока.

Достоинство, подумал Мейнард, сквозь застилающий глаза туман глядя на женщину. Умри с достоинством, но живи как свинья.

– Теперь ты в форме, – сказала женщина.

– Мне кажется, я сейчас умру.

– Рано. Ты еще должен сделать свое дело. Пошли, – она взяла его за руку и потащила от канавы.

– Ты шутишь, – сказал он.

Она повела его по лабиринту узких, заросших тропинок. Насекомые следовали за ними по пятам. Москиты тучами бросались на его спину, мухи вились вокруг ног и садились в уголки рта.

Он был слишком слаб, чтобы смахивать их. Он слышал голоса неподалеку, приглушенный разговор – но никого не видел.

Они вышли из кустов на берег. Она завела его в воду и вымыла, протерев влажным песком и промыв соленой пеной.

Затем она отвела его в хижину и приказала лечь на циновку. Она задернула шкуру в дверном проеме, так что мириады мошек оказались пленниками в хижине.

– Сегодня нет ветра, – сказала она. – Ветер – это единственное, что спасает. Если бы не он, здесь был бы сумасшедший дом. – Она достала горсть чего-то из горшка и опустилась на колени рядом с Мейнардом.

Встревожившись, Мейнард спросил:

– Что это за дрянь?

– Свиной жир.

– Где ты им будешь мазать?

– Везде, – она рассмеялась. – Больше у меня ничего нет, чтобы отпугивать насекомых. Рош мог бы взять партию репеллента из последней добычи. У него был хороший выбор. Но он выбрал ром.

Она сняла свое пончо и, обнаженная, вся намазалась жиром. Ее кожа блестела в луче фонарика.

Мейнарду свиной жир напомнил его детские годы, когда отец по утрам в воскресенье готовил бекон и колбасу и жарил яйца в оставшемся жире.

– Где мой сын?

– С другими мальчиками.

– Их много?

– Нет, только двое. И девочка, Мэри. Их число меняется, – она откинулась и стала натирать жиром внутренние поверхности бедер.

– Что они с ним сделают?

– Сделают? Ничего. Они научат его самостоятельности.

– А есть еще такие, как я?

Она покачала головой.

– Ты единственный, единственный из всех, кто вообще когда-либо оставался в живых.

– Почему?

– Закон говорит, что взрослый человек развращен. Только молодежь чиста.

– О каком законе ты говоришь?

– Ты узнаешь... если доживешь. – Она стала мягко втирать жир Мейнарду в лицо. Она натирала ему шею, грудь, ноги, ступни. Она ничего не пропускала. Ее пальцы успокаивали, и когда она массировала его бедра, он, начав засыпать, всхрапнул.

Она ударила его по рту тыльной стороной ладони. Ее костяшки разорвали трещины на пересохших губах. Посмотрев в его встревоженные глаза, она взяла из горшка еще жиру и занялась его половыми органами.

– Ты пока не будешь спать.

– Но... я не могу!

– Можешь. Я тебе докажу.

– А у тебя сейчас...?

– Подходящее время? Нет. Но мы должны готовиться к этому дню.

– Похоже на маисовую кашу, – сказал он, уставясь в чашу из необожженной глины.

– Это и есть каша. Корни маниоки и бананы. Тебе будет полезно.

– Я не очень... – Он осекся, увидев, что она отложила свое шитье. Он стал есть. Она улыбнулась и вернулась к шитью.

Маниока была белой, вязкой и безвкусной, бананы перезрели и были жутко сладкими. Вкус каше придавал только мускатный орех.

Но даже если кашу еще можно было есть, то ее шитье было явно неудобоваримо и вызывало тошноту. При помощи большой иглы для шитья парусов она шила нечто – одежду? – из необработанных, испускавших зловоние кусочков шкуры недавно убитого животного.