Итак, Франция занимала главенствующее место на афишах всего города, а мы при этом имели право только на пять песен, и ни одной больше. Представление было расписано по минутам, чтобы успеть освободить зал до начала следующего спектакля. В рождественский вечер после выступления незнакомая симпатичная молодая дама бросилась ко мне и поцеловала взасос, не спросив на то моего разрешения. Поцеловала так, что я чуть было не задохнулся. Затем, томно вздохнув, воскликнула: «Oh! Frenchkiss!» [35]и навеки исчезла из моей жизни.

Выступление состояло из написанных нами песен, к которым мы добавили очень удачную песню Жоржа Ульмера — «Пигаль». Не скажу, чтобы мы пользовались бешеным успехом у публики, но все же достаточно нравились ей, и наш контракт был продлен с трех недель до пяти. В последние две недели нам повезло — звездой спектакля была великолепная Сара Воган, которую мы каждый вечер слушали с замиранием сердца. Вдохновленный очень хорошими отзывами критики, наш дуэт стал отказываться от мелких предложений. То была большая ошибка, поскольку других предложений не последовало. Пора было возвращаться в Монреаль, который ждал нас с распростертыми объятиями.

Вернувшись, мы попали на строительную площадку, которая кишела рабочими! Мартен поспорил, что все будет готово ко дню открытия, и он действительно собирался выиграть пари! Всюду что‑то забивали, разбивали, переносили, вешали: старый танцзал на глазах превращался в мюзик — холл районного масштаба, но делалось все с американским размахом. Высоченные молодчики, крепкие, как вековые дубы, работали не покладая рук, чтобы «Фазан» был готов к условленной дате. Вот, наконец, повешен последний занавес, и «Золотой фазан», что на пересечении улиц Сен — Лоран и Сент — Катрин, готов к премьере. Настоящую карьеру наш дуэт сделал в Квебеке. «В каждом городе, — говорил Эдмон, — есть разряд людей, никогда не посещающих кабаре. Именно их я и хочу привлечь». Если честно, то ему нечего было опасаться: заведение находилось в очень популярном районе, и я был уверен, что посещать его будут только местные завсегдатаи. С тех пор я научился не делать поспешных выводов. В первый же вечер все столики были заняты, вместо пива подавали шампанское, а в зале то и дело мелькали дорогие меха, вечерние туалеты, на руках сверкали драгоценные камни. Завсегдатаев Эдмон поместил вдоль стен зала. Случайные посетители не допускались, им нечего было делать рядом с людьми из «высшего общества»: интеллектуалами, студентами, будущими адвокатами, врачами — многие из которых, такие как Рене Левеск, например, впоследствии стали министрами и заняли ответственные посты в администрации провинции. Вечер удался на славу, это был настоящий триумф. Эдмон в тот вечер был на седьмом небе и даже ничего не пил.

Второе представление имело такой же успех, только публика на этот раз была попроще. Неплохое начало. Мы с Жаком Норманом решили, что пора отходить от обычных номеров мюзик — холла и придумывать что‑то новое. Было решено сделать финал с участием всей труппы. И теперь каждую неделю мы вместе с канадскими артистами исполняли совершенно новый финал — попурри на тему самых известных французских песен к огромному удовольствию зрителей, которые хором подхватывали припев. В перерыве между песнями нас постоянно приглашали к своим столикам клиенты, с которыми мы по ходу дела перезнакомились. Некоторые из них даже посылали нам на сцену стаканчик — другой, и мы выпивали их во время исполнения попурри. При таком темпе мы с легкостью необыкновенной заглатывали по двадцать пять — тридцать порций виски за вечер. Я и Рош, мы оба хорошо переносили алкоголь, и в этом была главная проблема. Если у меня вдруг начиналось учащенное сердцебиение, то я относил это скорее к переутомлению. И все же мои друзья начали беспокоиться и посоветовали обратиться к семидесятилетнему врачу — французу, который с незапамятных времен жил в Монреале. Доктор Дюфетрель задал мне много вопросов о работе, о том, сколько часов в сутки я сплю, что ем и пью, но при этом воздерживался от каких бы то ни было комментариев. Бегло осмотрев меня, он открыл необъятный шкаф, на полках которого стояли целые батальоны ликеров и алкогольных напитков всех видов и мастей, и предложил, как француз французу, выпить вместе с ним по стаканчику за дружбу. Я впервые в жизни попробовал банановый ликер — ужасный на вкус сладковато — тошнотворный напиток. Когда я поставил на стол пустую рюмку, он сказал, глядя мне в глаза: «Если вы хотите в полном здравии дожить до старости, то эта рюмка должна быть последней». «Последней на какой срок?» «Чтобы очистить ваши сосуды от алкоголя, который их отравляет, потребуется не меньше трех лет». В течение следующих трех лет я не выпил ни одной рюмки. Я отказывался даже от конфет, в которых содержался ликер, но три года спустя… Однако, это отдельная история!

В то утро все крупные заголовки и передовые статьи средств массовой информации были посвящены одному сенсационному событию — падению самолета, в котором летел Марсель Сердан, в то время как Эдит с нетерпением ждала его в Нью — Йорке. Я был в Монреале, когда узнал об этом. Понимая, что в такой ситуации ей нужна будет дружеская поддержка, попросил несколько дней перерыва и помчался в Нью — Йорк. В номере Эдит, где собралось все ее окружение, царила похоронная атмосфера. Она вот уже два дня не выходила из спальни, сидела там в полной темноте, ничего не ела и не пила. Оба дня «Версаль» не работал. На третий день Эдит вышла к нам, как сомнамбула. Она сама очень коротко остригла себе волосы и была похожа на Жанну д’Арк перед сожжением на костре. Бледная, но решительная, направилась к своему дирижеру и оркестровщику Роберу Шовиньи и потребовала сделать аранжировку песни, которую собиралась исполнить в тот же вечер.

Зал «Версаля» был переполнен, ни одного свободного места, пришлось даже подставлять дополнительные стулья, которые мешали проходу официантов. Новость о гибели Марселя, великой любви Пиаф, была на первых страницах всех газет. Поэтому, кроме почитателей Пиаф, набежала толпа любопытных, которые до того момента ничего не слышали о воробушке с парижской мостовой, откликавшемся на забавное имя Пиаф. В зале царила странная, приглушенная атмосфера, люди разговаривали почти шепотом. Убавили свет, и воцарилась тревожная, трагическая тишина. Эдит была бледна, но вышла на сцену твердым шагом. Сначала исполнила несколько песен из обычного репертуара, затем оркестр сыграл короткое вступление, и над залом воспарил мощный, горячий и волнующий голос Эдит:

Это был «Гимн любви», большой любви, ушедшей, но вечно живой. Гимн, который она по умолчанию посвящала Марселю. Ее голос, идущий из глубины души, привел публику в оцепенение. Все — персонал, зрители и даже те, кто ни слова не понимал по — французски, — были потрясены. Женщины плакали, мужчины тоже. Когда она допела, установилась гробовая тишина, казалось, что время остановилось, и вдруг зал в едином порыве встал и стоя аплодировал так громко и так долго, что эти аплодисменты, наверное, были слышны даже на Таймс — сквер. Они рукоплескали Эдит Пиаф, но и Сердану тоже — не стоит этого отрицать. А мы, ее близкие друзья и поклонники, сидевшие в маленькой боковой ложе за прожекторами, все без исключения плакали.

В Монреале, где мы с Рошем пробыли два с половиной года, оба вели себя как сошедшие на берег разгулявшиеся молодые матросы. Да уж, были у меня любовные приключения, в таком возрасте это нормально. Но из всего этого я помню только одно имя — Моника Лейрак. Сколько же ей было… наверное, семнадцать. Брюнетка с косами, она была похожа на индианку из резерваций. Наша история не имела ничего общего с долгими и душераздирающими романами с драматической развязкой. С ней было очень легко, и это одно из самых приятных воспоминаний в моей жизни. Мы работали в одном заведении, поэтому сблизились как‑то естественно и мило. У нас было по два спектакля за вечер, а по субботам и воскресеньям — один утром, два вечером, и ни дня отдыха. Заканчивали поздно, почти на рассвете. По традиции остаток ночи проводили в spaghettihouse [36]или в китайском ресторане «Рюби Фуз» у въезда в город, где собиралась вся франкоговорящая артистическая публика Квебека. Англичане не компрометировали себя общением с представителями новой расы, медленно, но уверенно пытавшимися говорить на англо — американском «заработай — ростбиф — гамбургер» языке, который господствовал во всех кабаре Монреаля. Мы уже тогда понимали, что Моника очень талантлива, и с трепетом слушали ее пение. Позднее она, благодаря актерскому и певческому таланту, стала одной из ведущих представительниц квебекской культуры.