С этими словами он забирает назад свои четыре мешка с не- обжаренным кофе, которые только что предлагал купить хозяину лавки и которые тот тщательно и долго взвешивал. Нет, он раздумал. Не спеша крестьянин водружает мешки с кофе на головы своих четырёх жён и вместе с ними уходит, причём сам идёт пустой. На нём старый пробковый шлем, нос его украшен синими солнцезащитными очками, и на фоне своих полуголых молодок, покорно бредущих следом за ним, словно гружёные ослики, он выглядит, я бы сказал, даже щеголевато.

Да, нелегко такому вот чёрному мужичку здесь, в городке, выгодно сбыть свой урожай, да чтобы его при этом ещё и не надули! Его жёнам сейчас придётся не менее чем в двадцати лавчонках сгружать, взвешивать и снова водружать себе на голову эти мешки, пока их хозяин и повелитель решится наконец продать свой товар. Но цену ему повсюду предлагают примерно одинаковую — несколько больше двух марок за килограмм, потому что минимальная цена установлена государством и занижать её никому не разрешается. Дело всё в том, сколько товар потянет на весах, а тянет он на всех весах по-разному…

Я сижу в задней комнате лавчонки, которые носят здесь французское название «бутик» («boutique»). Лавчонка принадлежит сирийцу, у которого мы остановились на пару дней. С того места, где я сижу, мне очень удобно наблюдать за всем происходящим в лавке. Африканская клиентура подолгу торгуется с хозяином этого торгового заведения, усиленно жестикулируя и горячась. Притом одни обращаются к нему по-французски, другие на диула [20]— широко распространённом здесь языке магометанских купцов; с третьими, говорящими только на каком-то никому не ведомом племенном наречии, торговцу приходится объясняться на пальцах. (В этой стране существует около семидесяти различных наречий, и французский язык играет здесь как бы роль эсперанто. Даже в самых отдалённых деревушках всегда можно найти кого-то, кто переведёт с местного на французский.)

У каждого покупателя свой интерес: один покупает десять флаконов дурно пахнущих духов, разливает их по маленьким пузырёчкам и закупоривает, с тем чтобы потом, где-то в «глубинке», на базаре, выручить за них вдвое. Другие приобретают длинные тяжёлые ножи, типа «мачете», необходимые для того, чтобы прорубать проход в лесной чащобе, пли напоминающие пушечные ядра чугунные горшки, так называемые мармиты, в которых над открытым огнём готовится пища. Покупают здесь и красное вино, разливаемое из бочки по немытым пивным бутылкам; продаётся и страсбургское пиво н набивные ситцы. А какой-то клиент вываливает на прилавок гору грязных скомканных бумажных денег — целых десять тысяч марок — и пытается уговорить владельца лавки уступить ему его грузовик.

Я тем временем пробегаю глазами целую кину писем, которую мне переслали сюда из Франкфуртского зоопарка, куда они начали поступать буквально пачками, как только в газетах появилось сообщение о моём намерении лететь в Африку. Ещё бы! Ведь прошло всего несколько лет после окончания войны! Тут нашлось немало желающих сопровождать меня в качестве экспедиционного врача, ветеринарных ассистентов; молоденькие девицы предлагали свои услуги в качестве помощниц на охоте или поварих… Но я ведь во всём этом нисколько не нуждаюсь. Все представления о подобных экспедициях черпаются из американских приключенческих фильмов или книжек о «героических путешествиях» по Африке…

Но многие мои корреспонденты хотят лишь знать, каким способом можно попасть в Африку и можно ли там устроиться; им надо только одно: выбраться, и как можно скорее, из тяжёлой обстановки послевоенной Германии.

Нынешние времена в Африке напоминают золотую лихорадку на Аляске. Различные европейские фирмы ввозят сюда капитал и образуют здесь свои филиалы. Дома вырастают как грибы; земельные участки вдоль основных дорог даже в небольших городках, расположенных вдали от побережья, скоро будут стоить дороже, чем в Париже или Мюнхене. Ведь никто ещё всерьёз не думает о том, что скоро все африканцы станут самостоятельными и независимыми.

Я разговорился с одним поселенцем из Европы, неким господином Шмоурло. Он здесь давно.

— Да, то были времена! Я имею в виду десять лет тому назад, — вздыхал он. — Тогда здесь всё ещё было просто. Правительство выделяло тебе кусок девственного леса, притом, заметьте, столько, сколько захочешь. Потом достаточно было пойти к вождю ближайшего племени, угостить его водкой, сыграть с ним в кости и — сторговаться относительно рабочей силы. Обычно это обходилось так: одна бутылка водки за пятерых рабочих, которые, согласно уговору, обязаны были проработать на плантации два года. Их привязывали за руку верёвкой и уводили с собой. Таким способом скоро удавалось собрать четыре или пять сотен батраков. Теперь же все эти чёрные — свободные граждане, и ни один деревенский староста не может принудить их работать. Мы платим теперь по две марки в день, за работу на плантации плюс жильё и прокорм, и всё равно ни один чёрт не хочет к нам идти! Вместо прежних трёхсот рабочих у меня, на сегодняшний день, всего двадцать пять. Это как раз столько, сколько необходимо, чтобы срезать и упаковать спелые бананы, а о том, чтобы полоть и раскорчёвывать новую землю под плантации, не может быть и речи! Вот такая ситуация. Плантации мои постепенно снова зарастают лесом. А чёрные тем временем сами научились выращивать кофе и бананы. Сажают же они ровно столько, сколько им нужно, чтобы на вырученные деньги приобретать тот хлам, которым мы, белые, их здесь «осчастливливаем»: ботинки, очки, велосипеды, пару европейских платьев…

Для того чтобы прокормиться, им ведь не больно-то много нужно — тут почти всё растёт само собой. Надо быть дураком, чтобы при подобных обстоятельствах ещё надрываться на чужих плантациях…

И вот послушайте, что я вам ещё скажу. «Земля принадлежит африканцам», — говорит французская администрация. Значит, тот, кто хочет приобрести участок земли, сначала должен согласовать это с деревенским старостой, а затем и с начальником округа. И только если оба эти лица ответили утвердительно, только тогда правительство соглашается отмерить вам кусок земли. Раньше чёрных ничего не стоило надуть с помощью пары бутылок водки, теперь же они обычно хорошо осведомлены, какова истинная цена их земли. Вот, к примеру, в портовом городе Сасандре проживает одно-единственное африканское семейство, предки которого испокон веков жили на этом месте. Все остальные чёрные здесь — пришлые, точно так же, как и мы, белые. Поэтому каждый, кто хочет в городе построить дом или гостиницу, должен сначала получить согласие этого семейства. Можете себе представить, как эдакая семейка там процветает и благоденствует?

Каждый «planteur», как здесь именуют плантаторов или фермеров, если он достаточно «пробивной» и энергичный, непременно открывает в ближайшей деревушке ещё и лавчонку — «бутик», где при помощи чёрного продавца торгует пивом, вином, контрабандными французскими сигаретами, солыо, сахаром, спичками, консервами, маслом, запечатанными в банках сосисками; кроме того, у него всегда имеется пара рулонов материи и шерстяная пряжа. Сам же он скупает какао и кофе. Основной доход приносит именно эта торговля. (Я часто вспоминаю, как моя квартирная хозяйка, у которой я жил в студенческие годы, всячески убеждала меня в том, что «даже самая маленькая лавчонка позволяет прожить более безбедно, чем любая работа честных трудовых рук»…)

В небольших городишках и на базарах можно продать фактически всё что угодно. Основная трудность заключается в том, чтобы раздобыть достаточное количество тех европейских товаров, которые в данный момент в моде у африканцев. Это могут быть самые неожиданные вещи. Например, поношенные мужские жилеты, вышедшие из моды в Европе, здесь, в Африке, нашли своё применение в качестве «нарядных детских пальтишек», в которых негритята бегают во время сезона дождей. Большой спрос здесь на дешёвые самопишущие ручки, эмалированные кувшины и кастрюли, карманные фонари, старые иллюстрированные журналы для обклеивания стен в хижинах; неменьший спрос на пробки для винных и пивных бутылок. На всяком базаре можно встретить торговцев велосипедами, причём у каждого их по пятьдесят — восемьдесять штук. Велосипеды — новенькие, всех цветов, с тремя скоростями, фарой, зеркальцем и вообще со всеми атрибутами, которые только можно придумать для велосипеда. Нет у них только ножного тормоза, точно так же, впрочем, как и на итальянских велосипедах.