Летом 793 года в монастырь Линдисфарн на северо-восточном побережье Англии прибыли викинги. Как пишет Симеон Даремский в своей истории королевства Англии:

В средневековых хрониках немало описаний подобных нападений викингов на церкви и монастыри. Как места хранения огромных богатств и бесценных реликвий, они представляли лакомый кусок для мародеров. Воинские отряды могли здесь забрать лошадей, запастись зерном, вином и прочим провиантом, столь необходимым для армии в походе.

Викинги были язычниками и открыто осуждались за свои варварские действия, но это вовсе не означало, что на святые обители никогда не посягали братья-христиане. То, что привлекало викингов, манило к себе и воинов-христиан Западной Европы. Хотя последние и не подвергали священнослужителей такой резне, как викинги, все же уровень смертности среди монахов от такого рода набегов был довольно высок. Мы уже упоминали о том, каким «гибким» для преступников являлось понятие «священный». В период ожесточенных военных конфликтов оно могло вообще утрачивать смысл. Хрупкость религиозных устоев может быть проиллюстрирована событиями, произошедшими в 1216–1217 гг. во время французского вторжения в Англию. Даже в условиях весьма ограниченной войны, затеянной между христианскими рыцарями, такое крупное аббатство, как Сент-Олбанс, за несколько недель подверглось полному разорению с обеих сторон: амбары с продовольствием, домашний скот, лошади, ценности и деньги были отобраны под угрозой полного уничтожения не только монастыря, но и города.

Несмотря на подобные акты святотатства, осужденные и названные преступлениями даже в ту эпоху, богатства Церкви были чересчур соблазнительными, и мало кто из воюющих мог удержаться, чтобы при случае не прибрать их к рукам. Ведь любая обитель являлась готовым источником материальных ценностей (которые можно было обратить в деньги) и провизии для войск. Церковные летописцы изображали злоумышленников-мародеров как нечестивых, ужасных варваров, однако намерения последних очень редко носили антирелигиозный характер. Статуи, образы святых и алтари разрушались не просто так, а с целью добыть драгоценные камни, золотые и серебряные украшения. В то же время монашеские одежды (ризы и проч.), настенные украшения и иконы представляли собой легко перевозимые ценности. Даже короли, помазанники Божьи, тоже участвовали в подобных грабежах, как, например, тот же Генрих III в 1231 г. (что не помешало впоследствии причислить его к лику святых). В хрониках отмечено, что во время валлийского восстания отряды принца Ллевелина не щадили ни церкви, ни самих священнослужителей. Они сожгли несколько церквей, убили укрывавшихся там женщин и детей. В ответ английский король Генрих III подверг разорению проваллийское цистерцианское аббатство и сжег множество построек в округе. Само аббатство он пощадил лишь потому, что аббат заплатил ему 300 марок, попросив не трогать здание, на которое местная коммуна положила столько времени и труда.

Последний пример иллюстрирует, что церкви и монастыри могли подвергаться нападению по соображениям, далеким от сугубо материальных. В 1194 г. Филипп II Август разрушал церкви в Эвре на севере Франции в качестве мести горожанам, которые вслед за графом Иоанном (ставшим впоследствии королем) перебили французский гарнизон. Часто разрушению подвергались религиозные учреждения, находившиеся под патронажем врага; это наносило ущерб репутации покровителей и лишало их экономических преимуществ, которыми их обеспечивали церкви и монастыри. Кроме того, как и в эпизоде с Генрихом III в Уэльсе, оно было направлено против мятежников и заговорщиков; с такой проблемой столкнулся во время своего правления Иоанн, когда монастыри состязались в антироялистской риторике. В замечательном исследовании, посвященном нападениям на святые обители, Мэтью Стрикленд пишет: « Религиозные учреждения, часто служившие некрополем для той или иной дворянской семьи, могли намеренно выбираться в качестве цели для удара, поскольку являлись отчетливым и вполне осязаемым символом положения и престижа соперника… Нападения на церкви знаменовали собой не просто уничтожение огромного вложения материальных и трудовых ресурсов, но и психологический удар, отмечавший неспособность того или иного лорда защитить свою собственность, подданных и союзников». Таким образом, жестокость Генриха III, проявленная по отношению к цистерцианскому аббатству в Уэльсе, была больше, чем просто мстительный плевок в сторону Ллевелина.

Ради защиты Церкви нельзя было уповать на одни только молитвы и заклинания. Святым отцам приходилось обращаться за помощью к светскому миру политиков и военачальников в поисках покровителей, которые не только помогали создавать богатство, но и предоставляли средства для его защиты; тем самым Церковь втягивалась в силовую политику эпохи и расширяла потенциальные масштабы войны. Всем — от Папы Римского до аббатов в провинциальных приходах — требовались мечи и щиты для защиты от возможных посягательств извне. Как крупнейший землевладелец, Церковь собирала деньги и войска не только для феодалов, но и для собственных нужд, часто применяя эти ресурсы ради достижения своих целей, как мы смогли убедиться на примере светско-церковных междоусобиц в той же Германии. Церкви зачастую строились по принципу крепостей, способных выдержать приступ неприятеля или даже осаду; прекрасно сохранившиеся образцы таких обителей есть в Лангедоке. Когда светской помощи недоставало, Церковь иногда действовала напрямую, как видно из описания Ричардом Ходжесом разграбления итальянского монастыря в Сан-Винченцо-аль-Вольтурно в 881 году. На монастырь напали арабские наемники, находившиеся на службе у неаполитанского герцога, епископа Афанасия. Монахи, заранее предупрежденные о подходе отряда, собрались с оружием на мосту у входа в монастырь, одержимые желанием отбить вражеский натиск. Завязался жаркий бой, в котором монахи проявили себя отважно, убив множество наемников. Несмотря на отчаянное сопротивление, они все же уступили, будучи преданными собственными рабами (так утверждает источник). Арабы же разграбили и сожгли монастырь, изрубив всех, кто не смог спастись бегством.

С течением времени подобные проявления воинственности со стороны священнослужителей стали более редкими. Церковь впадала в зависимость от покровительства и защиты светских властей, причем настолько сильную, что это стало яблоком раздора для многих представителей той эпохи. В « Споре церковнослужителя и рыцаря», во время словесной перепалки по поводу верховной власти между светским и религиозным мирами, рыцарь упрекает духовника за то, что тот вместе с братьями-монахами получает столь щедрую защиту от него, рыцаря, и не слишком дорожит ею: « В то время как короли рискуют жизнями и имуществом, дабы защитить тебя, ты отлеживаешься в тени и устраиваешь себе роскошные пиры. Тогда тебе следовало бы и в самом деле назвать себя лордом, а королей с принцами — твоими рабами».

Очевидно, что Церковь была заинтересована в мире. Отдельные епископы, подобные тем, которые участвовали в междоусобных распрях в Германии, а также упомянутый выше епископ Афанасий, откровенно преследовали военные цели, но богатства и людские ресурсы во времена войн весьма уязвимы. Подталкиваемая не только этим обстоятельством, но и искренней неприязнью к пролитию христианской крови в бесконечных частных и династических войнах, Церковь призывала к миру и прекращению враждебных действий в дни церковных праздников в безнадежном стремлении ограничить пагубные последствия войны. Озабоченность Церкви выразилась в идеалистической мысли о «мире Господнем» (Pax Ecclesie), которая зародилась в Южной Франции в конце X столетия и вскоре распространилась по всей Европе. Соборы, постановившие учредить «мир Господень», предприняли таким образом попытку защитить церковные интересы путем введения запрета на акты насилия и войны против священнослужителей, паломников и церковного имущества. Также предписывалось охранять женщин, крестьян, торговцев и домашний скот (что, в свою очередь, тоже составляло доход Церкви). Однако прекрасная мысль оказалась неосуществимой, и вместо «мира Господня» было решено ввести «перемирие Господне» (Treuga Dei). Во время церковного собора в Бурже в 1035 году архиепископ постановил своим указом, что все мужчины-христиане в возрасте от пятнадцати лет и выше должны дать клятву о поддержании мира. Отсюда и возник призыв к перемирию во время церковных праздников. Запрещалось вести военные действия с вечера субботы до понедельника (впоследствии — до вторника), а также в Великий пост, Рождественский пост и в канун многих других церковных торжеств. К концу вышеназванного столетия положение о церковном перемирии утвердилось на всей территории Священной Римской империи и было подтверждено собором в Клермоне в 1095 году. По иронии судьбы именно этот собор, созванный папой Урбаном II ради объявления о первом крестовом походе, призывал всех к миру в христианской Европе, чтобы, объединившись, можно было начать войну против мусульман в Святой Земле. Незрелые, примитивные и лицемерные инициативы, преследующие личные выгоды, все же помогли определить, что допустимо на войне, а что бросает тень на поборников кодекса чести. Они выражали возвышенные идеалы: « Если (королевский) мир ставит целью защитить определенные классы и их имущество в любые времена, то церковное перемирие является попыткой остановить в определенный момент времени всякое насилие». Несмотря на то, что подобные инициативы помогли ограничить частные войны, они не пользовались популярностью на полях крупных сражений, где высшая власть принадлежала государям.