— «…понятливый парень, то украдете кое-что для меня», — прервал он мои слова. — Вы это хотели сказать, не так ли?

— Разумеется. Я должен следить за индейцами и постоянно находиться возле них. Стало быть, провизия мне очень нужна. Можете ли вы незаметно унести столько мяса, сколько хватит на несколько дней двум умеренным в еде людям?

Он встал и медленно удалился походкой прогуливающегося человека, направляясь в самое темное место двора, где висело мясо. Хотя я наблюдал за ним, но не мог рассмотреть, что он делает; вернувшись, он положил на берег ручья передо мной несколько крупных кусков прекрасного мяса, а потом, ни слова не говоря, снова ушел и скрылся за ближайшим углом. Однако вскоре он опять появился; на этот раз он принес с собой несколько плиток шоколада.

Говорить нам было особенно не о чем, а поэтому я простился с ним и выбрался за ограду. Теперь мне приходилось нести около двадцати фунтов съестного; этого бы хватило нам на четыре дня; значит, мы могли все время отдать наблюдению. Мне надо было еще до наступления дня снова оказаться возле индейского лагеря. Мы не стали терять время на озере, а отправились по уже проделанному пути, возвращаясь в уже знакомую боковую долину.

Когда мы до нее добрались, начало светать. Сначала мы подыскали хорошее место для своих лошадей; оно должно было быть больше вчерашнего, чтобы животным хватило корма. Мы нашли в лесу местечко, лучше которого ничего не могло быть, и привязали там лошадей. Мимбренхо остался с ними; он должен был спать, тогда как я отправился на наш вчерашний наблюдательный пункт и оставался там до полудня, не заметив ничего особенного, когда вдруг в лагере появился Уэллер-младший.

Теперь и мне надо было выспаться немного, и я отправился в наше убежище, чтобы дать нужные указания моему юному спутнику. Он отправился наблюдать, а я улегся отдыхать и через несколько мгновений погрузился в глубокий сон, что было не удивительно после всего пережитого. Ради удобства я снял пояс и вынул все из карманов.

Разбудил меня громкий продолжительный крик. Я вскочил и прислушался. Крик раздался в другой раз; я узнал его: это был торжествующий зов индейского воина. И сразу же после него послышался третий крик, но уже совершенно иного рода: это была мольба о помощи настигнутого сильным врагом человека; он донесся как раз оттуда, где должен был находиться мой мимбренхо. Значит, ему угрожала опасность. Дорога была каждая секунда, нет — даже половина или четверть секунды; у меня не было времени даже нагнуться за оружием — я сломя голову помчался к нашему наблюдательному пункту. Прибежав туда, я никого не увидел, но чуть ниже по склону, в траве и кустах, были заметны следы борьбы. Неосторожный мальчишка не остался в засаде; он решил подобраться поближе к индейскому лагерю; его заметили, незаметно подкрались и внезапно напали. Я должен был освободить его, потому что в плену у юма ему грозила верная смерть. Поэтому я спрыгнул с небольшого уступа на крутом склоне, но зацепился шпорой за торчащий корень, потерял равновесие и упал. Не успел я подняться, как в окружающих кустах зашелестело, и пять или шесть, если не больше, краснокожих навалились на меня. Я попытался встать, но нога окончательно запуталась в корнях, и это меня погубило. Если бы я освободил зацепившуюся шпору, то оставалась бы еще надежда пробиться; теперь же это стало невозможно. Конечно, я защищался, сколько мог, главным образом кулаками, оказавшимися моим единственным оружием, но их превосходство было слишком явным, я вынужден был сдаться, и меня связали.

Набежало еще много краснокожих. Один из них посмотрел на меня и, восторженно ухмыльнувшись, сказал: «Таве-шала!» На языке юма и тонка это означало: Олд Шеттерхэнд.

— «Таве-шала, Таве-шала!» — передавалось из уст в уста, от индейца к индейцу, пока все разом не стали выкрикивать мое имя, и эхо повторило его, отразившись от склонов долины. Восторг индейцев был безграничным. Они кричали и орали, размахивали над моей головой всевозможным оружием, они танцевали вокруг меня, хотя им и мешали кусты. Я спокойно глядел на их безумства, поскольку ничего иного мне не оставалось, ибо я не мог даже пошевелиться. Все обитатели лагеря сбежались ко мне; они отталкивали друг друга, чтобы посмотреть на меня; не было только двоих: вождя и молодого Уэллера. Первый был слишком горд, чтобы теперь, когда я оказался в его власти, бежать поглазеть на меня, а Уэллер вынужден был удовлетвориться таким же сдержанным поведением, хотя он, пожалуй, куда охотнее торжествовал бы и бесился вместе со всеми. Мне немного освободили ноги, так что я мог делать маленькие шажки, и повели к лагерю, где я увидел перед палаткой вождя сидящих Большого Рта и Уэллера. Я застрелил сына вождя; следовательно, мне была уготована изысканная казнь, но сейчас меня это не беспокоило — я думал только о мальчишке-мимбренхо, которого хотел освободить, и очень обрадовался, не увидев его в лагере. Видимо, он все же сбежал. Счастье еще, что я перед сном снял с себя все, даже жилет с часами. В кармане брюк остались только мелочи, с потерей которых я мог легко примириться, и кошелек со всем моим достоянием. Но казна моя сводилась к небольшому количеству песо, так что и эта потеря не могла нарушить мое душевное равновесие. Что же касалось опасности, нависшей над моей жизнью, то она была так велика, насколько только это было возможно, но с нею, как я точно знал, мне придется столкнуться не сразу. Традиция индейцев обрекать на мучения своих врагов, конечно, ужасна для последних, но краснокожие очень редко осуществляют пытки на месте поимки пленников, а чаще всего уезжают с ними к родным кострам, чтобы устроить представление остававшимся в лагере соплеменникам, которых пленник, если он был храбрым воином, мог не раз обращать в бегство. Таким образом, расправа надо мной откладывалась на неопределенное время.

Для меня, убийцы Маленького Рта, была предусмотрена страшная и медленная смерть; само собой разумелось, что все племя соберется смотреть на мою казнь; по этим причинам, а может быть, и еще почему-то, чего я не мог пока понять, я решил, что пока мне за свою жизнь опасаться нечего. Также я был уверен, что жестоко обращаться со мною не будут, опасаясь, смогу ли я перенести тяготы далекого пути после мучений. Значит, мне нечего было бояться и за свое здоровье.

Когда меня поставили перед вождем, на его лице можно было прочитать выражение смертельной ненависти и злобного желания отомстить. Он плюнул в меня и, ни слова не говоря, принялся сверлить колючим взглядом. Зато Уэллер-младший заговорил с насмешкой в голосе:

— Добро пожаловать, сэр! Очень рад снова вас увидеть. За то время, пока я не имел удовольствия вас обслуживать, вы оказались Олд Шеттерхэндом и приложили много усилий, чтобы нам помешать. Теперь вы успокоитесь, и мне очень интересно знать, как на этот раз вы сохраните верность своей репутации и как вам удастся избегнуть мучительной смерти.

Мне и в голову не пришло отвечать этому человеку, хотя я бы охотно это сделал, учитывая его насмешливый тон, сказав, что еще не намерен прощаться с жизнью. Да так оно и было. Я попадал в плен к северным сиу и южным команчам, к индейцам-воронам и индейцам-змеям [61]и всегда счастливо избегал петли; жалких юма нельзя было и сравнить с названными племенами, наоборот, они стояли на гораздо более низкой ступени развития и организации, так что у меня явно оставались шансы на спасение. Я куда больше боялся Гарри Мелтона, мормона. Если ему придет в голову взять меня у индейцев, а они согласятся на это, то я погиб. Хотя я был убежден, что вождь ни за что не пойдет на мою выдачу. Молодой Уэллер был для меня не больше, чем нуль. Его речь, обращенная ко мне, была одновременно и высокомерной и смешной; должно быть, это почувствовал и вождь, потому что он оборвал Уэллера совсем непочтительным тоном:

— Тихо! Твоя речь словно стебель, на котором нет зерен, словно вода, в которой нет рыб. Тебя-то пленник, пожалуй, совсем не испугается. Я знаю, что удержать его мы сможем только с полным напряжением всех своих сил. Он не должен уйти от нас, а через много дней повиснет на столбе пыток, потому что он убил моего сына.