— Ну и как тебе удалось сбежать?

— Это тайна, которую вам, пане, знать не следует. Или, может, готовитесь на тот случай, если вас засадят за решетку?

— Заткнись, хлопче! Советую тебе не забывать, с кем имеешь дело и кто ты сам!

— Скорее всего, человек, который готов для вас на многое и еще вам послужит.

— Да, но не забывай, что я могу этого человека в любой момент погубить!

— Без того, чтобы повредить себе? Ну, не будем ссориться! О том, что я вам предан, я думаю, говорит уже то, что я ждал вас здесь три дня, подвергая себя опасности, вы скоро сами это поймете. Но я не хочу это обсуждать сейчас; поговорим лучше о нашем договоре. Итак, вам угодно, чтобы Ванда поступила к вам в услужение?

— Лишь на год, как исполнительница моих замыслов.

— Год — очень большой срок, а вы знаете, что Ванда нужна мне самому; я не знаю союзницы более преданной и отважной, чем она.

— Пятьсот рублей получишь прямо сейчас.

— О, мало, очень мало!

— И вакансия у меня на службе.

— Официально? Лакеем, денщиком или кем-нибудь еще?

— Нет, это было бы чересчур опасно. Агентом.

— Хорошо; но пятьсот рублей, тем не менее, слишком мало.

— Даю шестьсот.

— И этого мало. Согласен только на тысячу.

— Учти, шестьсот — мое последнее слово. Если тебе этого мало, то я найду другие способы, но ты не получишь ни рубля!

Вновь короткий смешок.

— Мы оба держим друг друга за горло, пане.

— Кому можно доверять больше, тебе или мне?

— Мне, так как я нахожусь в положении свидетеля: я сберег все ваши письма.

— Лайдак! [9]Разве я не велел тебе уничтожить их?

— Человек жалок, пане, а вы так добры; вы простите мне эту маленькую слабость!

Тон, которым была сказана последняя фраза, заставил меня напрячься. Где я слышал этот голос? И эта прямая, горделивая осанка мне настолько знакома, будто я ее уже однажды видел, но лицо — человек теперь стоял ко мне в профиль, — заросшее бакенбардами, с темным, цыганским отливом кожи, обрамленное длинными черными спутанными локонами, было мне абсолютно незнакомо.

— Ты их уничтожишь! — продолжал меж тем офицер.

— Возможно. Хотя, что вернее всего, я, пожалуй, продам их. Впрочем, заплатите за ангажемент Ванды тысячу рублей — и я сожгу эти письма.

— Хорошо, заплачу; но жечь их буду я сам.

— Ну, разумеется. Итак, тысячу, и сейчас!

— У меня с собой только шестьсот. Вот, возьми. Остальные получишь вечером.

— Благодарствую, пане! Что ж, по крайней мере, теперь я могу позаботиться, чтобы меня никто не узнал. И куда вы намерены отправить Ванду?

— Она останется в своем предыдущем убежище. Теперь ступай. Вот ключ от садового домика. Встретимся в час пополуночи.

— Приду, если только мне удастся пробраться в город незамеченным.

— Тебя не узнают. Ведь даже я, признаться, принял тебя вначале за чужака. Ты мог бы идти прямо в город, думаю, нет нужды в том, чтобы скрываться.

— Вначале я должен убедиться, что мне удастся пройти. Впрочем, то, что вы меня не узнали, несколько успокаивает.

Он повернулся, направляясь в мою сторону. Я увидел крупный, совсем не российский нос и большие темные глаза. Но все-таки никак не мог припомнить, где и при каких обстоятельствах я видел обладателя столь отличительных примет.

Ушел и его собеседник. Я же, никем не замеченный, вернулся на постоялый двор, где наказал хозяину никому не говорить о том, что справлялся о ротмистре. Получив на водку, хозяин клятвенно заверил меня, что до конца дней своих сохранит эту тайну, а я, не дождавшись появления ротмистра, уже несся в тройке к Москве.

Услышанное дало мне повод для многих размышлений. Нет причин сомневаться в том, что я оказался невольным свидетелем тайной встречи двух мошенников, причем мошенников самого неприглядного сорта; подобным людям удается достигать в своем кругу вершин иерархии. Речь шла о своего рода работорговле — ротмистр получал, если так можно выразиться, в пользование на год смелость и преданность Ванды. Но зачем? Извлеку ли я из этих событий, нечаянным очевидцем коих я стал, какую-либо пользу для себя? Впрочем, извинением подобной моей заинтересованности могло служить — если не сказать, служило — то обстоятельство, что офицер носил фамилию моего друга.

Между тем песни ямщика лились одна за другой, и я временами ловил себя на том, что слежу за сюжетом развивающихся в них событий. Народная песня в России значит несравнимо больше, нежели в других странах. Песни русских представляются мне, образно говоря, «моментом единым развития духа». Издавна на «святой Руси» в народной поэзии отражались страдания, переживания и вся остальная гамма тех сложных и подчас не поддающихся описанию чувств, кои являются одной из составляющих «загадочной русской души».

Но вот и Москва с шестьюдесятью башнями и шестью тысячами домов. Оставив позади Маросейку, я добрался наконец-то до гостиницы «Петербург». Семейство Семеновых жило, как я знал, на этой же улице. Я послал свою визитную карточку и, не успев еще дождаться возвращения посыльного, услыхал торопливые шаги; дверь отворилась — передо мной стоял сам Иван. Заметно было, что он искренне обрадовался моему приезду.

— Возможно ли! Вы в Москве? Рад, сердечно рад! Но что же вы не пожаловали прямиком ко мне?

— Я побоялся стеснить вас.

— Полноте! Мы теперь же направимся ко мне, и я представлю вас наконец-то своей матушке!

Я последовал за ним. Москва, как мне показалось, стремится отстоять свое место в иерархическом ряду городов, кои всеми силами стараются поддерживать звание цивилизованных, подобно Петербургу. Но если в Петербурге дома, обрамляя прямые, стрелообразные улицы, стоят тесно и ровно, будто собираясь повернуться по команде в какую-либо сторону, создавая тем самым впечатление готовности в любую минуту повиноваться некоему командиру, то в Москве почти все дворцы и дома словно одержимы стремлением хотя бы для самих себя что-либо знать и ввиду этого обстоятельства образуют некое подобие крепостной стены, огораживающей центральную площадь от нескольких нерегулярно пересекающихся улиц и перспектив.

Примерно четверть всех домов Москвы вполне соответствуют вышеприведенному описанию, и дом Семенова не являлся исключением. Впрочем, это было подобие венецианского дворца, кои имеют обыкновение выглядеть несколько неудавшимися.

Иван ввел меня прямиком в комнату баронессы. Баронесса, одетая в черное, приняла меня с той изысканной простотой, что так распространена среди людей этого круга. С первого же мгновения нашего общения я понял, что она пришлась мне по сердцу. Род свой вела она от старинной польской фамилии, принадлежавшей, однако же, не к греческой, но к римской церкви, которая, впрочем, плодила и моих духовных пастырей. Ясный взгляд синих глаз, нежная белизна руки, запечатлевшая почтительное прикосновение губ моих, составили самое хорошее представление о сей достойной даме.

— Матушка, я чуть ли не силой доставил этого ужасного человека, — сказал Иван, — ты уж, пожалуйста, накажи его за то, что он оказался у нас не сразу по приезде!

— Наказание мое будет куда как примерным, — рассмеялась она. — Я, милостивый сударь, вынуждена подвергнуть вас заточению, причем весьма длительному. Предпочитаете ли вы провести его в одиночестве или вам все же милее компания?

— Я бы остановился на последнем.

— Прекрасно! В таком случае вам надлежит отбыть свое заточение в этом доме.

— Но, надеюсь, подобное наказание будет назначено мне условно?

— Может быть, все зависит от вас. А надзор мог бы осуществить сам Иван, поскольку на неделю его отпустили со службы в Петербурге.

— Выходит, — сказал Иван, — что по всем приметам вы у нас появились в доброе время. Кстати, прекрасно скрасить заточение может, по-моему, карамболь [10]. Ну как, согласны?

Что ж, он был хозяином здесь, и это, мне кажется, могло извинить его поведение: не дав переговорить с дамою и пяти минут, он уже вел меня в бильярдную.