Поздним вечером мы приехали в Москву. Меня пожалела женщина, которая ехала вместе с директором, — она работала в библиотеке института, — предложила мне переночевать у нее дома.

Мы приехали к ней, и тут начался салют. И вот я стою у окна и смотрю салют в честь освобождения от фашистов еще одного города. Первый салют в своей жизни! И сколько я потом ни видела салютов — тот был самый прекрасный.

На следующее утро мы с хозяйкой (звали ее Ольга Воронцова) уехали во ВГИК. Я нашла свой курс, свои вещи и поселилась в общежитии за городом — в Лосиноостровском.

Так началась моя жизнь в Москве на законном основании!

Помню, как Сергей Аполлинариевич Герасимов стремительно вошел в аудиторию. Лицо у него было жестким и отстраненным. Он говорил общие слова о нашей профессии, о том, что он будет заниматься с нами мастерством. И тут же уточнил:

— Если студент никак не проявит себя, будет безжалостно отчислен!

Целый год мы занимались этюдами. Сами сочиняли и сами играли эти этюды. Курс был не только актерским, он был наполовину режиссерским. Поэтому те, кто готовились стать режиссерами, работали над отрывками и играли как актеры.

К Сергею Аполлинариевичу я постепенно привыкала, и он уже не казался мне таким суровым.

Праздники мы отмечали вместе. Студенты и преподаватели. Сергей Аполлинариевич замечательно читал стихи, пел песни, играл на гитаре.

Занимались мы не по системе Станиславского, а по системе Герасимова.

А Станиславский тоже занимался в театре этюдами с молодыми актерами. Рассказывают, что однажды во время урока он задал такой этюд:

— Представьте себе, что вы положили все свои деньги в банк, а сейчас вам сказали, что банк сгорел. Что вы будете делать?

Каждый играл в силу своего темперамента и фантазии. Кто- то кричал, кто‑то рыдал, кто‑то падал в обморок, а один актер спокойненько сидел и наблюдал за происходящим. Когда кончился этюд, Станиславский спросил у него:

— Почему вы так вели себя?

Актер ответил:

— А мои деньги в другом банке.

Это выражение вошло в актерский лексикон. Если актера какие‑то события не касались, он говорил: «Мои деньги в другом банке».

Когда мы учились на первом курсе, нас часто приглашали к себе студенты операторского факультета. Они снимали портреты с эффектным светом, создавали и подчеркивали настроение актера. Они были старше нас, многие прошли фронт, были ранены, передвигались на костылях. Однажды пригласили и меня. Сказали, что сделают классный художественный портрет.

Посадили за стол и стали ставить свет. Один говорит:

— Нет, убери бэби, у нее длинный нос получается.

Другой говорил:

— Верхний тоже нельзя — лицо вытягивается.

В это время вошел мастер — оператор Магитсон. Как потом я узнала, он действительно был мастером крупного плана. Актрисы были счастливы, когда он был оператором на их картинах.

Магитсон был маленького роста, небрежно одетый и вечно что‑то жевал. В одном кармане у него была рыба — таранька, а в другом — хлеб.

Вот он вошел и говорит:

— Ну что, мальчики, растерялись? Сейчас мы посмотрим и решим, что у этой девушки самое выразительное в лице и подчеркнем светом.

Наступила пауза. Я начала краснеть, от обиды у меня появились слезы на глазах. Как же я буду сниматься в кино, если у меня ничего интересного в лице нет. Что они на меня с таким разочарованием смотрят? Жалеют, что позвали?

Пауза затягивалась. Магитсон почесал в голове и сказал:

— Ну ладно, время идет — будем считать, что самое выразительное у нее глаза.

И сам начал ставить свет, объясняя студентам, как это надо делать. После этой первой в моей жизни съемки я не спала всю ночь и в ушах звучала снисходительная фраза мастера Магитсона: «Ну ладно, будем считать, что глаза».

Через несколько дней операторы принесли мне мой портрет. Я посмотрела на него, и у меня перехватило дыхание: на портрете была девушка неземной красоты. Но узнать меня было почти невозможно.

Однажды зимой на уроке мастерства, который вел во ВГИКе Сергей Аполлинариевич Герасимов, дверь аудитории открылась и вошла молодая женщина. Я что‑то говорила и так на полуслове остановилась. Я узнала Тамару Федоровну Макарову, кумира моей юности.

На этот раз она мне показалась еще красивее, чем в фильмах. Я не могла оторвать от нее глаз. Помню до мельчайших подробностей, во что она была одета: элегантная каракулевая шубка, спортивная шапочка и зеленый в красную клетку шарф.

Глаз таких, как у Тамары Федоровны, по — моему, не было ни у кого. Верхняя часть полукруглая, а нижняя ровная. Глаза синие — синие, лучистые, с пушистыми ресницами.

Мы знали о ней многое. Знали, что родом она из Санкт — Петербурга, что отец ее был военным врачом, что он погиб. Семья бедствовала, и она как старшая должна была помогать матери как‑то прокормить семью.

Но с юности у нее была мечта — стать актрисой. Она очень любила танцевать и поступила в балетную студию. Затем окончила школу драматического искусства.

Ей было нелегко. Не было денег, но она не бросила учебу. Она знала, чему должна посвятить свою жизнь. И потому Тамара Федоровна была для нас примером.

Мы, послевоенные студенты, почти все были из провинции. Жили в общежитии. Зимой там нередко выключали свет, а иногда и отопление. Мы возвращались из института и в темноте ложились спать. И вставали затемно.

Но все эти трудности для нас не имели ровно никакого значения. Нас не очень заботили неудобство жилья и более чем скромные обеды в институтской столовой.

…Никогда не забуду, как на сахарные талончики нам выдали шоколадные конфеты. Исключительный случай! Мы тут же решили, что по утрам и вечерам будем блаженствовать — пить чай с шоколадными конфетами. По одной конфетке…

Но пока я шла из магазина, держа в руках драгоценный кулечек (я подсчитала, там было 48 конфет), решила сначала съесть одну. Ведь утро уже миновало. Сейчас трудно поверить, но к общежитию я подошла с пустым кульком. Я съела все до единой…

Тамара Федоровна присутствовала на всех наших экзаменах. Будь то пантомима, художественное слово или танец. Она видела, как плохо мы одеты, и понимала, в чем мы нуждаемся.

— По — моему, тебе нужно что‑то добавить к платью, — иногда говорила она студентке. И называла какую‑нибудь деталь или украшение. — Приходи ко мне домой, мы вместе что — ни- будь найдем…

И мы приходили к ней домой. Нам было неловко, но очень хотелось быть красиво одетыми на экзаменах, и это желание было сильнее нас.

Однажды я долго болела и не смогла подготовиться к экзаменам по мастерству. До экзаменов оставалось мало времени, и надо мной нависла угроза отчисления.

Тамара Федоровна после занятий подошла ко мне.

— Клара, я знаю, вы болели. Выберите какой‑нибудь отрывок, найдите партнера, приезжайте ко мне домой. Не надо учить текст, просто прочитайте с листа.

Мы с Инной Макаровой выбрали «Неточку Незванову» Достоевского и отправились к Тамаре Федоровне.

Ей понравилось наше чтение. Мне поставили зачет, и я перешла на следующий курс. Этого я никогда не забуду. Ну какая бы актриса была так внимательна к студентке и поняла, что для меня это вопрос жизни и смерти!

Однажды Тамара Федоровна репетировала со мной роль и сказала:

— Клара, вот здесь вы похожи на петунию.

Я так обрадовалась: «Я похожа на цветок!» Но я никогда не видела этого цветка и все время искала его.

Как‑то мы, студенты, снимались в массовке на студии имени Горького. В перерыве вышли из павильона погреться на солнышке. Рядом со скамейкой, на которую мы присели, была клумба. Я спросила у ребят:

— Скажите, здесь нет петунии?

— Да вот она, — сказали мне.

Это был маленький, усохший, бледно — сиреневый цветочек. Я расстроилась.

«Ну почему я похожа на петунию? — думала я. — Неужели я похожа на этот несчастный цветок?»

А потом поняла, что Тамара Федоровна имела в виду не меня, а говорила о моей героине. Петуния — это образ. Моя героиня — девушка такая невзрачная, но она пробивается к свету и тянется к жизни.