Вот какую приятную картину застал мистер Фергюсон, появившийся в наглухо застегнутом сюртуке, крупный и величественный. Он постарался придать своему лицу радушное выражение, но игра все равно была испорчена. Они, правда, еще сыграли пару партий под его наблюдением, а затем миссис Блейк пролепетала, что им, пожалуй, пора. Ее муж, ставший с приездом мистера Фергюсона очень молчаливым, вынул большие серебряные часы и поднялся со словами: "Да, а то завтра дети будут как вареные". Все вдруг засуетились.

Корделия помогала отцу одеться в прихожей. На какие-то несколько минут они остались одни, и он улыбнулся ей прежней ласковой улыбкой.

— Все было прекрасно, Делия. Дом изменился к лучшему с тех пор, как я видел его в последний раз. Теперь в нем больше жизни. Должно быть, благодаря тебе. Тебе и дорогому Перси (так они в тесном семейном кругу именовали часы). Он идет точно?

— Превосходно, папа.

— Мне показалось, что бой какой-то вялый. Его не переставляли?

— Может, неровно стоит? Завтра проверю.

— Часы не любят чужие руки. Кто в этом доме ухаживает за ними?

— Не знаю, папа. По-моему, они просто идут себе и идут, пока не кончится завод.

Мистер Блейк издал звук, выражавший крайнюю досаду.

— Это никуда не годится. Ты счастлива, Делия?

Корделии стало неловко. Меньше всего ей хотелось отвечать на подобные вопросы.

— Да, папа, очень. Разве по мне не видно? Разве я не свечусь от счастья? Послушал бы ты, как я распеваю по утрам.

— Ничего, что я спрашиваю? — мистер Блейк дотронулся до руки дочери. — Понимаешь, когда мне приходится отдавать на сторону часы, я не перестаю беспокоиться о них. Что же говорить, если речь идет о моем собственном ребенке?

— Конечно, — Корделия поцеловала отца в щеку и легким тоном добавила: — Но ты вовсе не отдал меня на сторону. От меня так просто не отделаешься. Ведь я дважды в неделю приезжаю в гости. И уж конечно, ты сразу обратишь внимание, если я начну фальшивить. Наверное, я создана для того, чтобы жить, как леди. Мне так нравится! Раскатывать всюду, отдавать распоряжения слугам…

— Всего этого я не мог дать тебе.

— Не в этом дело, — Корделия смутилась. — Ты дал мне самое главное, то, что действительно важно. Однако эти вещи мне тоже нравятся. Наверное, я обжора. Гурман. Но это делает жизнь такой приятной!

Из галереи донесся глубокий голос мистера Фергюсона — он объяснял миссис Блейк смысл одной из картин, писанных маслом и отличавшихся несколько мрачным колоритом. Мистер Блейк повернул голову в ту сторону.

— Мы что, слишком засиделись? Вроде бы, он должен был вернуться уже после нашего отъезда?

— Не беспокойся. Брук сказал, на фабрике что-то вышло из строя.

Мистер Блейк испытующе посмотрел на дочь.

— Ты, наверное, сочтешь меня старым брюзгой, Делия, но мне не хватает твоих шуток. У других так не получается. Хотел бы я знать: твоя мать уже закончила восторгаться этой дурацкой картиной?

Они распрощались. Мистер Фергюсон предложил было свой экипаж, но когда Блейки запротестовали — мол, не стоит беспокоиться, — не стал настаивать. Вечер был холодный, но ясный и безветренный. "Одно удовольствие прогуляться пешком", — сказал мистер Фергюсон. Холлоуз запер парадную дверь.

Корделия поспешила в гостиную — убрать карты, но Патти с Дорис ее опередили. Теперь они расставляли по местам столы и прочую мебель. Она подобрала с дивана забытую матерью тамбурную вышивку и пожелала доброй ночи тете Тиш, которая мирно клевала носом и продремала бы еще битый час, не окликни ее мистер Фергюсон.

С приятными мыслями об отце, напевая, Корделия направилась к лестнице и вдруг услышала голос свекра:

— Корделия.

Она обернулась.

— Да, мистер Фергюсон?

— Вы все-таки перенесли часы?

— Ой… да, — она зарделась от смущения. — Я… хотела объяснить, но в последнюю минуту выскочило из головы. Понимаете, это были папины любимые часы. Ему нелегко было с ними расстаться. И если бы сегодня он их не увидел…

И почему только в присутствии этого тучного, могучего старика вы начинали заикаться и терять дар речи?

— Вы знали, что я против.

— О да, но я подумала, что, может быть, вы не станете возражать… только на один вечер. Мои родные уж никак не могли посчитать, что они не гармонируют с обстановкой, а больше мы никого не ждали. Для папы было очень важно увидеть часы. Завтра рано утром я велю их унести.

Он внятно и чуть ли не торжественно произнес:

— И все-таки, Корделия, мне это не нравится.

Она удивленно взглянула на него.

— Мне очень жаль. Я надеялась… Брук сказал, что вы не вернетесь раньше полуночи, и я…

— Вы намеревались скрыть свой поступок от меня?

— Ну да.

— Это обман, моя дорогая. Вы не находите?

Румянец на щеках Корделии стал гуще.

— Я не хотела.

Сморкаясь, в прихожую вышел Брук, и отец немедленно взял его в оборот:

— Ты помогал Корделии переносить часы?

Брук заколебался.

Мистер Фергюсон снова перевел взгляд холодных, как лед, голубых глаз на невестку. Та не отвела своего. Это была их первая настоящая ссора, потому что в Корделии взыграл мятежный дух. Мистер Фергюсон тотчас угадал его. Он положил руку на перила и приготовился произнести речь. В таких случаях его язык почему-то увеличивался в размерах, из-за чего он начинал пришепетывать.

— Само собой, дело не в часах, а в принципе. Вы согласны? Вы прожили здесь два с половиной месяца, дорогая, под моей опекой и, можно сказать, покровительством. Приходилось ли вам в течение этого времени сталкиваться с дурным отношением к себе?

— Нет.

— Я наблюдал за вами — с интересом и не без растущей симпатии. Вы теперь не сами по себе, дорогая. На вас смотрят — с пристальным вниманием. Вы занимаете высокое положение в доме. Ощущаете ли вы недостаток доверия? Можете ли пожаловаться на несправедливое или грубое обращение?

— Конечно же, нет. Определенно нет. Без сомнения. Но я…

— И все-таки вы, не спрашивая у меня разрешения, велели снести часы вниз, сговорившись со слугами держать это в секрете. Втянули их в заговор.

— Я не хотела устраивать заговор, — Корделия вконец расстроилась. Как же он не понимает, что с ее точки зрения все выглядит совсем по-другому? Ужасно, когда тебя поджаривают на медленном огне, в присутствии Брука; может быть, слугам тоже слышно. Ужасно — быть раздираемой противоречиями, стремиться все объяснить, загладить вину — и все же чувствовать себя правой. Она никогда еще ни с кем так крупно не ссорилась — причем из-за сущих пустяков! Мистер Фергюсон — ее опекун, ее благодетель…

— Я не хотела никого обидеть. Позвольте мне объяснить, почему я повела себя так. Мне и в голову не пришло, что это можно расценить как…

Он не дал ей закончить фразу.

— Думаю, вам нет необходимости продолжать, Корделия. Разумеется, это пустяк. — Он задумчиво погладил лацкан своего сюртука. — Вам может показаться, что я делаю из мухи слона. Все дело в воспитании, в том, что именно считать важным…

Корделия рассердилась.

— Меня научили уважать своего отца и считаться с его чувствами.

Мистер Фергюсон допустил промах: его последнее замечание не укротило, а лишь ожесточило невестку. Он наклонил голову.

— Должно быть, я слишком многого ждал — за столь короткий промежуток времени.

— А я не собираюсь меняться!

Он воззрился на нее — не как благодетель, а как судья.

— Дорогая моя, выходя замуж, вы взяли Брука в мужья, а меня — в отцы. Бесспорно, у нас есть свои недостатки, но среди них не числится такой, как недостаток доверия между членами семьи. Совершать какие-либо действия за спиной друг у друга? Делать вид, будто вы соглашаетесь, а поступать наоборот?.. Нет, нет, — он сокрушенно покачал головой. — Мне жаль вас расстраивать, но я все же хочу надеяться, что вы задумаетесь над тем, что я сказал. И постараетесь понять.

Она хотела еще что-то сказать, но передумала и, подобрав юбки, ринулась вверх по лестнице.