Приветливая Марина Ладынина. Такая же красивая, как на экране. Такая же смелая. Она ловко впрыгнула в открытую коляску, хлестнула лошадь и помчалась по беговой дорожке. Над стадионом зазвучал такой знакомый, такой волнующий голос:

Стадион рукоплескал, узнав любимую песню из «Кубанских казаков», а мой друг Женя уже толкал меня локтем в бок:

— Смотри, вон Бондарчук! Бондарчук, смотри! Ух ты!

Сергей Бондарчук! Шевченко! Отелло! С пышной копной волнистых волос, загорелый и очень серьезный.

Пока Сергей Федорович беседовал с кем‑то, я подошел к нему со спины и вытянулся в струнку, чтобы сравниться ростом. Великий артист был слегка выше меня, и Женя издалека показал мне, насколько выше — На чуть — чуть…

Не знаю почему, но это «чуть — чуть» окрылило меня. Мне казалось, что стоит немного подрасти — и я добьюсь успеха.

В те годы взошла звезда Владимира Трошина. Его мягкий, проникновенный голос невозможно было забыть, «Подмосковные вечера» были у всех на слуху. Трошин готовился к выступлению, нервно потирая руки. Его окружили служащие стадиона, оглядывая своего кумира с ног до головы.

— Трошин! — сказал один из поклонников. — Мы тебя любим. Спой чего‑нибудь!

Трошин деликатно отказался:

— Извините, но мне скоро выходить…

— Ну хоть немного! «Не слышны в саду — у-у…» Ну спой!

— Уважь!

— Нет. Извините, пожалуйста.

Один из поклонников повернулся к другому и сказал — так, чтобы Трошин слышал:

— Чего ты его просишь? Он же без микрофона не может.

— А — а-а… — нарочито громко произнес другой. — Теперь понятно. Все говорят: Трошин, Трошин, а он безголосый.

— Давай покажем, как надо петь! — съехидничал третий.

В это время над стадионом разнеслось объявление:

— Заслуженный артист РСФСР, артист Московского Художественного театра Владимир Трошин!

И Трошин запел.

— Здорово поет! — сказал я.

— Очень здорово! — согласился мой друг.

А те трое, что приставали к Трошину, посмеивались:

— Любой дурак с микрофоном споет! Подумаешь, Трошин!

Уже тогда я понял, что у поклонников обидчивое сердце.

В одну секунду их любовь может превратиться в ненависть.

Ни с одним из выступавших мне так и не удалось поговорить. Собирался, но не хватило духу. Да и что сказать? Черкасову, Скобцевой, Крючкову? Сказать, что я видел все их фильмы? Что ж тут удивительного — все видели. Сказать, что хочу быть артистом? А кто же не хочет! Может, поговорить о тонкостях игры? Глупость, никто не станет слушать белиберду перед выходом на сцену. В общем, весь вечер я крутился рядом с гигантами, заглядывал им в глаза, но не смог выдавить из себя ни слова.

На следующий день в нашем дворце проводилась творческая встреча с Борисом Андреевым. Огромного роста, с мощным, трубным голосом, смешной и доверчивый, Борис Андреев всегда мне нравился. Особенно в «Двух бойцах».

Шла встреча. На экране показывали фрагмент из «Большой семьи» Хейфица. Андреев в перерыве не уходил, а смотрел на экран из‑за кулис. Мы, артисты — кружковцы, ошивались рядом.

Вдруг Андреев положил на мое плечо тяжелую, горячую руку.

— Нравится? — спросил.

— Д — д-да… — промямлил я в ответ.

— А как учишься?

— А?

— Двойки — тройки? — спросил Андреев.

— Нет. Яв самодеятельности… — невпопад брякнул я.

— В самом деятельности? — засмеялся Андреев. — А школу побоку?

— Нет.

Андреев потрепал меня по затылку и сказал:

— Шучу.

Мои друзья потом допытывались, о чем он со мной говорил, и я рассказал — в деталях и красках, басовитым голосом, стараясь передать его специфическую манеру говорить. Все смеялись.

Потом я рассказал об этой встрече самому Андрееву. Но не сразу, а ровно через 25 лет, когда снимал его в фильме «На край света». Понятно, Андреев меня не вспомнил. Лишь поинтересовался:

— Трезвый был?

— Кто? — спросил я.

— Да я, кто ж еще? — рассмеялся актер.

— Конечно, трезвый!

— Молодец! — похвалил себя Андреев.

Андреев был не только замечательный артист, но и очень популярный. А у популярности, как известно, есть подводные рифы. Петр Алейников, Валентина Серова, Сергей Гурзо, Николай Рыбников, Владимир Дружников, Валентин Зубков, Изольда Извицкая… Сколько их, талантливых, неповторимых, которые стали жертвами собственной славы и собственной слабости. Бесконечные застолья, сердечные тосты — все это легко может вскружить голову и сбить с пути. Некоторым, и Андрееву в их числе, удалось выжить. В буквальном смысле — выжить. Ведь одно время Борис Федорович закладывал так крепко, что срывал съемки и концерты, неделями не выходя из запоя. Но в конце концов он смог преодолеть свою слабость и в последние годы работал без сбоев. И работал великолепно!

Но бывало, что артист, справившись с болезнью, все же терял профессиональные навыки. Так было с Зубковым.

После фильма «Трое вышли из леса» о Валентине Зубкове стали говорить взахлеб, пророчили ему большое будущее. Но он спился в самом начале карьеры. Шли годы, о Зубкове стали забывать. Но я о нем помнил и предложил небольшую роль в фильме «С тобой и без тебя».

В фильме есть такая сцена. Издалека катится телега. В ней сидит Зубков с ружьем и сельский участковый (Иван Косых). Они подъезжают к хутору. Из дома выходит Марина Неёлова, а за ней Юозас Будрайтис (по фильму муж и жена). Зубков должен соскочить с телеги, достать из кармана листок бумаги, протянуть его Неёловой и сказать: «Вот ордер на обыск!» Затем, повернувшись к милиционеру, добавить: «Приступайте!»

Так написано в сценарии.

Начинаем снимать.

Едет телега, подъезжает к дому. На крыльце показываются Неёлова и Будрайтис, Зубков соскакивает с телеги, протягивает вперед ружье и говорит:

— Вот ордер на обыск!

— Стоп, стоп! — останавливаю я съемку. — Валентин, покажи им сначал ордер, а потом уже берись за ружье, ладно?

Зубков соглашается.

— Дубль номер два! Поехали!

Зубков спрыгивает с телеги и, секунду помешкав, вместо бумажки снова хватается за ружье.

— Вот ордер на обыск! — строго говорит Зубков.

Снова останавливаю съемку. Отвожу Зубкова в сторонку.

— Валя, тебе дали ордер? — спрашиваю.

— Дали.

— Где он?

— У меня.

— Покажи.

Зубков достает из бокового кармана свернутый листок бумаги.

— Здорово! — говорю я. — Это то, что нужно! Ты понял? Спокойно достаешь из кармана ордер и суешь его в нос Неёловой. Понял?

Зубков согласно кивает и занимает исходную позицию.

Снова включаем камеру.

И снова тот же затор: ордер так и остается лежать в зубковском кармане.

— Валя, — решаю я, — возьми ордер в руку, сунь в карман и держи там, пока не подъедешь, ладно? Подъедешь, вынешь руку с ордером — и дело сделано, ладно?

От волнения ли, от излишнего ли старания, но и в следующем дубле Зубков делает то же самое: хватается за ружье вместо бумажки.

Нервозность передается группе.

— Дубль черты… чертыхар… тьфу ты… че — ты — хар — над — цатый! — кричит ассистент. — Поехали!

Въезжает во двор хутора телега, выходят на крыльцо Неёлова и Будрайтис, Зубков спрыгивает на землю, вынимает долгожданный листок…

«Ура!» — мысленно кричу я. А Зубков говорит:

— Вот ордер на ваш арест!

Арест? Откуда взялся арест? Речь идет об обыске!

Марина не выдерживает, закрывает лицо передником и начинает хохотать.

— Марина! — возмущаюсь я, хотя впору возмутиться Зубковым. Но жалко его.

— Валя, — обнимаю я Зубкова. — Молодчина!

Оговорку можно переозвучить.

К концу десятого класса у меня не оставалось никаких сомнений относительно выбора профессии. С того дня, как я увидел живых кинозвезд, мне стало казаться, что я тоже смогу когда‑нибудь добиться признания.

Единственным институтом, готовившим киноартистов, был Всесоюзный государственный институт кинематографии. В Москве находились еще и театральные учебные заведения, но они были театральные, так что меня больше тянуло во ВГИК, который заканчивали Бондарчук, Мордюкова, Рыбников…