Когда плесневели головки сыра, немцы заставляли сыр обрезать. Мы это делали за домом, во дворе. Смотрю — веснушчатая девушка старается подобраться ко мне поближе, приветливо улыбается. Ее расположение ко мне и радовало, и пугало: не западня ли?

— Катя, не бойся. Ты наша, мы знаем, — шепнула она мне. — Меня Надей зовут.

Дня через три Надя улучила момент — и снова ко мне:

— Мне мой друг, Виктор, сказал, чтобы я подошла к тебе и напрямую спросила: что нужно?

Я пожала плечами — не понимаю, мол, о чем толкуешь.

— Виктор — пленный, — продолжала Надя. — Я спасла его, вылечила от ран. Он живет у меня, людям говорим, что муж, но он мне как брат. Жандармы за тобой наблюдают, но и сельские тоже. Виктор сказал, что так уверенно, легко и свободно вести себя в логове фашистов может лишь хорошо подготовленная разведчица. Пленные восхищаются тобой. Правда, когда ты поёшь для немцев, начинаются споры: кто же ты все‑таки? Но почти все за тебя!

Несмотря на то что я чувствовала доверие к Наде, от серьезного разговора увиливала, боясь завалить дело.

— Ну что ж ты молчишь, Катя? Что тебе нужно? Скажи…

Молчала. Подошел Фриц. И тут Надя, как будто продолжая разговор, сказала:

— У нас живет бабка, она аборты делает. если бы тебя с фрицем отпустили, она бы тебе помогла…

Я На секунду замешкалась, но лишь на секунду.

— А зачем Фрицу к бабке идти? — сказала я. — Мужчине? Спроси у этой бабки, согласится или нет. Я и без Фрица аборт сделаю.

Чтобы приучить Фрица к долгим отлучкам, уходила к Наде огороды поливать. Он отпускал меня, а я через два — три часа возвращалась. Фриц встречал меня под нашей копной.

— Катя! — обнимал он меня. — Моя Катя! Ты — моя!

В один из дней я осторожно спросила у Нади:

— Ты думаешь, в три — четыре дня я смогу перейти фронт?

— Фронт? — вскрикнула Надя и бросилась мне на шею. — Виктор был прав! Он сразу сказал, что ты наша! Как только тебя привезли в жандармерию, он сразу же сказал. вот только твоя игра с толку сбивала. Танцуешь, поешь, к Фрицу на колени садишься. Ночуешь вместе с предателями. Да, остерегайся Петра. Среди пленных он — собака. Выслуживается… Фронт от нас близко, Катя. Я все сделаю, я помогу.

Всю ночь лил проливной дождь.

Я не спала, обдумывая детали предстоящего побега.

4 июля 1943 года, воскресенье. Утро было сырым и холодным. Появился радостный Фриц и сообщил, что сегодня работать не нужно.

— Пойдем смотреть фильм, — сказал он и повел меня в сарай, битком набитый жандармами.

Когда мы вошли, Фрица подняли на смех. Был как раз перерыв между частями. Над Фрицем издевались, выкрикивая непристойные словечки, громко портили воздух. Хохотали.

— Фриц — дурак! Катя — партизан! Пух — пух! Идиот!

Фриц готов был провалиться сквозь землю от стыда.

Он схватил меня за руку и бегом кинулся из сарая.

— Идем! Не хорош камарад! Не хорош! Мне тяжело, я люблю Катю. Катя никс партизан!

— Конечно, Фриц! Катя никс партизан!

Мы сели под копной. Фриц долго не мог успокоиться.

— Катя не хочет война. Фриц не хочет война.

— Да, Фриц, да, мой любимый!

Он прижался ко мне, целовал руки.

— Ты сделаешь аборт, и мы будем вместе. Я заберу тебя в Германию.

— Спасибо, Фриц, что веришь…

Я потрогала траву.

— Уже не так мокро… Мне нужно нарвать цветов.

— Иди. А Фриц спать здесь будет. Ждать Катя.

Я отошла метров на пятьдесят, оглянулась: Фриц Лежал на копне Сена и блаженно улыбался. Я Помахала ему цветком и пошла дальше.

План действий, который разработали для меня Виктор и Надя, был следующий: Надя переведет меня на другую сторону реки и укроет под копной сена (их там много). Ночью я должна буду выбраться на дорогу. Возле села Грушевахи река свернет вправо, а я прямой дорогой — к фронту. Если смогу пройти, это лучший и ближайший участок фронта. Надя особенно беспокоилась, чтоб я была осмотрительной И НЕ вышла на минное поле.

Надя уже ждала меня. Я с букетом цветов, а Надя с сапкой (тяпкой), озираясь по сторонам, шмыгнули к реке. Перешли ее вброд. На той стороне нашли подходящую копну. Я влезла внутрь, свернулась калачиком. Надя, замаскировав меня снаружи, пожелала удачи и ушла. Лежала очень неудобно, боясь пошевелиться. По мне ползали муравьи, сенная пыль щекотала в носу. Лежала и думала о моей новой подруге. О том, какой она прекрасный и смелый человек. Первая поверила мне, первая и единственная протянула руку помощи. Организовывая мой побег, она рисковала собой, братом, Виктором, которого очень любила.

Мимо копны прошли двое стариков. Говорили о корове, о запасе сена. Ушли.

Подъехала телега. Звонкие, молодые голоса. Одну копну подцепили, другую, третью. Подошли к моей. Вижу иглы вил. Остановились, ждут распоряжения.

— Пожалуй, хватит, — раздался мужской голос. — Хватит, хлопцы.

Телега, скрипя колесами, отъехала.

Я просидела в копне до позднего вечера. От реки потянуло прохладой. Стали квакать лягушки. Где‑то закричал корыстень.

«Пора!» — сказала я себе, но, как только стала выбираться наружу, рухнула как подкошенная: от долгого скованного сидения тело застыло и не слушалось. Я растянулась на траве. Прибрежные луга, камыши, склоны гор казались зловещими, тяжелыми. Неожиданные всплески реки, странные шорохи — ВСЁ это подчеркивало тревогу ночи.

Поднялась на ноги. Пока не вышла луна, мне надо было миновать два фронтовых укрепления и подойти вплотную к передовой. Фронт был примерно в десяти километрах.

Я шла лугами, держа большак слева от себя. То там, то здесь вспыхивали ракеты, по дороге с потушенными фарами проезжали машины, мотоциклы. Доносилась немецкая речь. На возвышенности виднелись силуэты дальнобойных орудий.

Ползла, перебегала, снова ползла. Размокшие туфли натирали ноги. Я их скинула.

Прошла довольно много. Кончились луга, начались поля кукурузы. Через час я уже была у прибрежной долины Донца. Взошла луна, осветила целое море белых ромашек. Я слышала далекий говор и лязг лопат на моей стороне реки. Я была у цели. Передо мной, по Донцу, проходила линия фронта.

Первое, что мне следовало сделать, — это найти между укреплениями промежуток земли, который не был бы заминирован. Лишь в этом случае я могла бы беспрепятственно добраться до воды. Это Была очень непростая задача.

Наступало утро. С ромашкового поля я отползла назад — в кукурузу, там было безопасней. Смахнула в рот несколько росинок. Из листьев кукурузы сплела два камуфляжных венка — на пояс и на голову, чтобы под их укрытием наблюдать, что и как сделала углубление в земле, залегла туда и уснула.

Проснулась от палящего зноя. Солнце стояло в зените.

С места моего наблюдения я видела проволочные заграждения вдоль реки. но никакой жизни, никаких голосов, никакого движения — мертвое поле.

Дождалась позднего вечера, осторожно выползла из укрытия, чтобы Разведать левую сторону. но, сколько ни ползала, ничего утешительного не обнаружила. свободной зоны, по которой бы прохаживались немцы, не было. Я Видела на возвышенности глубокие траншеи, орудия, пулеметы. но в низине, за колючей проволокой, таилось минное поле, простиравшееся вдоль всего донца.

Короткая летняя ночь торопила меня. Я Вернулась в укрытие. мучила жажда. Я смочила горло каплями росы и уснула. Снова проснулась от жары. Солнце палило нестерпимо. Села, осмотрелась.

И вдруг — щелк! Пуля возле левой ноги ковырнула землю.

И тут же щелкнула вторая! Снайпер бил откуда‑то справа! Я откинулась НА полметра в сторону. В ту же секунду третья пуля зарылась в землю, где только что сидела. Я отползла еще чуть — чуть и замерла, лежа без движения. пролежала так не меньше трех часов. от жажды губы потрескались и горло пересохло. пить… ужасно хотелось пить. а что, если попробовать мочу? я пригубила солоновато — кислую жидкость и слегка утолила жажду.

В ту ночь я решила ползти в сторону села — по ночам оттуда слышался приглушенный лай собак. Я Проползла вдоль колючего заграждения не менее двух километров, пока наконец не нашла то, что искала.