Многие, кто учился в старых школах, заучивали книги наизусть. Говорят, что это действительно принесло им немалую пользу. Я не мог этого ощутить, ибо наставники никогда не заставляли меня учить наизусть, а ограничивались лишь тем, что прочитывали текст несколько раз в классе.

Вероятно, они тоже понимали, что тексты следует запоминать; поэтому было решено, чтобы я, отправляясь к императрице на поклон, прочитывал ей вслух заданный текст; кроме того, каждое утро, когда я вставал с постели, главный евнух, стоя около спальни, несколько раз громко читал урок, пройденный накануне. Никого не касалось, сколько я мог запомнить и хотел ли я вообще что-нибудь запоминать.

Наставники никогда не проверяли моих уроков и никогда не давали мне тем для сочинения. Я помню, что написал как-то несколько парных надписей, одно-два стихотворения в жанре люйши. Но мои наставники никак не прокомментировали их и тем более не внесли никаких исправлений. На самом деле в детстве я очень любил сочинять. Однако поскольку во дворце не придавали большого значения этой забаве, мне оставалось писать лишь для собственного удовольствия. К тринадцати-четырнадцати годам я прочел немало книг. Например, я прочел почти все, что относилось к неофициальным историям и запискам Минской и Цинской династий; исторические романы, изданные в конце эпохи Цин и в первые годы республики; приключенческие романы об отважных рыцарях и детективные истории, а также издававшиеся издательством "Шанъу иньшугуань" сборники новелл и т. п. Став постарше, я прочел некоторые английские рассказы. В подражание этим китайским и иностранным древним и современным произведениям я сам сочинил немало "удивительных историй", снабдив их собственными иллюстрациями; сам сочинял и сам читал. Я даже посылал рукописи под вымышленным именем в редакции газет, и почти все они не были приняты. Помню, однажды под именем Чжэн Цзюнлина я послал в местную газету переписанное мною стихотворение одного из минских поэтов. Редактор "попался на удочку" и опубликовал его. "Попался на удочку" и мой учитель английского языка Р. Джонстон, который позднее перевел его на английский язык и включил в свою книгу "Сумерки Запретного города" как свидетельство поэтического дара его ученика.

Хуже всего у меня обстояло дело с маньчжурским языком. Я учил его несколько лет, но знал всего лишь одно слово — "или", означавшее "вставай". Это был необходимый ответ на вежливую фразу, которую произносили, стоя на коленях, маньчжурские сановники всякий раз, когда выражали свое почтение.

Когда мне было девять лет, наставники придумали еще один метод, способствовавший, по их мнению, моим занятиям. Мне подыскали соучеников. Каждый из них ежемесячно получал вознаграждение в 80 лянов серебра и право въезда в Запретный город верхом. Несмотря на то что уже существовала республика, в среде родственников императорской семьи такое право по-прежнему считалось большой честью. Подобной чести были удостоены трое: мой брат Пу Цзе, Юй Чун (сын моего двоюродного брата Пу Луня, мой соученик по китайскому языку) и Пу Цзя (сын моего Дяди Цзай Тао, с четырнадцати лет мой соученик по английскому языку). Соученики удостаивались еще одной "чести" — получали в классе наказание вместо императора. Благо, существовало Древнее изречение: "Когда ошибается князь, наказывают птицу". Поэтому, если я плохо занимался, учителя наказывали моих соучеников. Мой младший брат Пу Цзе практически был избавлен от этого, в основном доставалось Юй Чуну. Во дворце Юйцингун лучше всех успевал по китайскому языку Пу Цзе: дома с ним занимался еще один учитель. Хуже всех получалось у Юй Чуна. И не потому, что у него не было дополнительного учителя. Просто когда он читал хорошо — его ругали, читал плохо — тоже ругали, и у него пропал всякий интерес к занятиям. Его крайне низкие успехи являлись, можно сказать, следствием занимаемой им "должности".

До появления соучеников я был ужасным озорником. Во время занятий мог неожиданно снять ботинки и чулки и бросить их на стол. А учитель обязан был снова надеть их на меня. Однажды мне показались забавными густые брови учителя Сюй Фана. Я захотел их потрогать и велел ему подойти. Повинуясь, он подошел ко мне и наклонил голову, а я внезапно выдернул у него один волосок. Когда он впоследствии умер, евнухи говорили, что причиной тому был "волос долголетия", который выдернул "владыка десяти тысяч лет". В другой раз я так извел учителя Лу Жуньсяна, что последний даже забыл разницу между правителем и слугой. Помню, в тот раз я никак не хотел заниматься, меня все тянуло во дворик навестить моих муравьев. Учитель Лу сначала пытался уговорить меня, цитируя классические изречения вроде: "Настоящим цзюньцзы [36]можно стать только тогда, когда обладаешь и внутренней сущностью, и изысканными манерами". Я ничего не понимал, вертелся и глазел по сторонам. Видя, что я еще не успокоился, он продолжал: "Если цзюньцзы несерьезен, у него нет авторитета и знания его будут непрочны". Но мне наскучили его наставления, и я встал, собираясь уйти. У Лу Жуньсяна лопнуло терпение, и он заорал на меня: "Не смей двигаться!" Я испугался и на короткое время притих. Однако вскоре мне снова вспомнились муравьи, и я опять заерзал на месте. Только с появлением соучеников я стал вести себя лучше и мог усидеть в классе. Соверши я какой-нибудь проступок, учителя находили способ усовестить меня. Помню, однажды я с разбегу влетел в класс, а учитель Чэнь сказал скромно сидевшему Юй Чуну: "Какой же ты все-таки шалопай!"

Я занимался ежедневно с восьми до одиннадцати утра. Позднее, с часу до трех, были добавлены уроки английского языка. Каждый день утром, около восьми часов, я прибывал во дворец Юйцингун в желтом паланкине с золотым верхом. После моего приказа: "Позвать!" — евнухи, следуя повелению, созывали учителей и соучеников, ожидавших в боковом помещении. В зал они входили в определенном порядке: впереди шел евнух с книгами, за ним — учитель, который вел первый урок, после него — соученики. Учитель, войдя в дверь, останавливался и некоторое время стоял по стойке "смирно", выполняя церемонию приветствия. По ритуалу я не обязан был отвечать на его приветствие, так как "хотя и учитель, но подданный; хотя и ученик, но повелитель". После этого Пу Цзе и Юй Чун становились на колени и приветствовали меня. Затем все садились. С северной стороны стола, лицом к югу, сидел я один; учитель сидел слева от меня. Лицом на запад, около него, мои соученики. Евнухи клали их шапки на специальные подставки и гуськом уходили. Так начинался наш урок.

Наставник Лу Жуньсян, в прошлом член императорской канцелярии, умер, не проучив меня и года. Учитель маньчжурского языка И Кэтан был маньчжуром белого знамени, выходцем из семьи цзиньши — переводчика с маньчжурского языка. Чэнь Баошэнь, пришедший вместе с учителями Лу и И, был родом из провинции Фуцзянь. Во времена Цы Си он служил заместителем члена императорской канцелярии и заместителем главы приказа церемоний. После смерти Лу ко мне приставили трех преподавателей китайского языка: Сюй Фана, бывшего в прошлом заместителем президента императорской Академии наук, члена Академии наук Чжу Ифаня и Лян Динфэня, прославившегося посадкой сосен на могиле Гуансюя. Наибольшее влияние оказали на меня Чэнь Баошэнь и Реджинальд Джонстон, преподававший мне впоследствии английский язык. Чэнь Баошэнь в своей провинции имел репутацию талантливого человека. Во времена правления императора Тунчжи он уже имел ученое звание цзиньши, а в двадцать лет был зачислен в Академию наук. Поступив на службу в императорскую канцелярию, он прославился тем, что осмеливался возражать императрице Цы Си. Однако позднее он не научился менять политический курс в зависимости от направления ветра. В семнадцатом году правления Гуансюя (1891 год) под предлогом недостаточной компетентности в делах Чэнь Баошэня понизили в должности на пять ступеней. Он вернулся домой, прожил в отставке целых двадцать лет и лишь в канун Синьхайской революции был восстановлен в прежних правах и назначен губернатором провинции Шаньси. Но не успел он приступить к новой должности, как был приглашен во дворец и стал моим учителем. С тех пор мы не расставались, пока я не уехал на Северо-Восток. Среди близких мне приверженцев монархии он был наиболее стойким и в то же время предельно осторожным. В те времена я считал его самым верным и преданным мне и монархии человеком и признавал его своим единственным авторитетом до тех пор, пока не почувствовал, что его осторожность мне мешает. Не было ни одного дела, большого или малого, по которому я не советовался бы с ним.