После моей женитьбы я нашел ее и иногда приглашал пожить некоторое время во дворце. В последний период Маньчжоу-Го она приехала в Чанчунь и жила у меня до тех пор, пока я не покинул Северо-Восток. Она никогда не использовала свое особое положение и не просила ничего. Характер у нее был мягкий, она никогда ни с кем не ссорилась. На открытом лице всегда была улыбка. Говорила она мало и очень тихо. Если с ней не заговаривали первыми, она только тихо улыбалась. В детстве мне казалась странной такая улыбка. Ее глаза как будто всматривались во что-то далеко-далеко. Я часто подозревал, не увидела ли она что-нибудь интересное на небе за окном, на надписях и картинах, на стенах. Она никогда не рассказывала о своем происхождении и семье. Лишь после своей амнистии я навестил ее приемного сына и узнал, сколько горя и унижений натерпелась от Цинской династии эта женщина, вскормившая грудью меня — "великого цинского императора".

Она родилась в семье бедного крестьянина Цзяо в уезде Жэньцю округа Хэцзянь провинции Чжили в 1887 году. В семье их было четверо: отец, мать, брат, старше ее на шесть лет, и она. Пятидесятилетний отец арендовал крохотный участок земли, расположенный в низине, который высыхал, когда не было дождей, и затоплялся, когда они шли. Если прибавить к этому арендную плату и налоги, то становится ясным, что даже в урожайные годы еды не хватало. Когда ей исполнилось три года, в северной части провинции произошло наводнение. Семье пришлось оставить деревню и начать скитания. В пути отец несколько раз думал о том, чтобы бросить ее, но каждый раз клал обратно в дырявую корзину на коромысле, на другом конце которого висела корзинка с рваной одеждой — все имущество семьи. У них не было ни зернышка риса. Позднее, рассказывая своему приемному сыну об этих страшных минутах жизни, она ни одним словом не попрекнула отца, а лишь несколько раз повторила, что отец настолько исхудал от голода, что не мог уже нести коромысло. В пути они не могли выпросить какую-либо еду: ведь встречались им такие же обездоленные, как они сами. С большими трудностями семья наконец добралась до Пекина. Они рассчитывали найти пристанище у родственника, который служил в Пекине евнухом. Однако тот отказался их видеть, и им пришлось, как и десяткам тысяч других, бродить по пекинским улицам и нищенствовать, спать на улицах под открытым небом, стонать от холода и голода. А в это время кипела работа по строительству летнего дворца для императрицы Цы Си. В этот год умер мой дед, и Цы Си приказала сановникам организовать похороны. Отец мой унаследовал титул князя. В княжеской резиденции на организацию похорон тратили деньги, словно воду лили; отец мой наслаждался новым титулом, а беженцы, превращавшие для них свой пот и кровь в серебро, были на краю гибели и продавали своих детей. Семья Цзяо хотела продать дочь, но не могла найти покупателя. В это время столичная префектура Шуньтяньфу, боясь народных волнений, организовала благотворительную столовую, и они смогли на некоторое время туда приткнуться. Девятилетнего мальчика взял к себе в ученики парикмахер. С большими трудностями пережили зиму. Пришла весна. Благотворительная столовая должна была вскоре закрыться, и все они подались обратно в деревню, где семья Цзяо провела несколько полуголодных лет. В 1900 году на районы Хэцзянь и Баодин обрушилось новое бедствие — пришла союзная армия восьми государств. Девочке в это время уже было тринадцать лет. Гонимая невзгодами, она вновь оказалась в Пекине и нашла пристанище у старшего брата, который стал парикмахером. У него не было средств содержать сестру, и в шестнадцать лет ее полупродали-полувыдали замуж за некоего Вана — посыльного какой-то канцелярии. Муж ее болел туберкулезом и вел беспутный образ жизни. В течение трех лет она была рабыней, на которой просто срывали свою злость. Вскоре после рождения дочери муж умер. Она с дочерью и родителями мужа снова оказалась на краю гибели. В это время я только что родился, и мне искали кормилицу. И она была выбрана благодаря своей приятной наружности, здоровью и обилию молока. Чтобы прокормить свою дочь и родственников, она согласилась на самые унизительные условия: ей запрещалось уходить домой, запрещалось видеться со своим ребенком, разрешалось ежедневно съесть лишь одну чашку несоленого жирного мяса и т. п.

На третий год пребывания кормилицы во дворце дочь ее умерла от истощения. Чтобы не волновать Ван Чжэ и тем самым не повлиять на качество молока, от нее это скрыли.

На девятый год одна из служанок поссорилась с евнухом и наложницы решили выгнать их обоих, а заодно и мою кормилицу. Эта ласковая и терпеливая женщина лишь спустя девять долгих лет узнала, что ее родной дочери давно уже нет в живых.

По утрам в Запретном городе происходило странное явление: находясь в глубине дворца, человек мог слышать отдаленный шум города. До слуха доносились крики торговцев, стук деревянных колес тяжелых повозок; иногда можно было услышать голоса поющих солдат. Евнухи называли это явление "городом звуков". Покинув Запретный город, я потом часто вспоминал "город звуков", вызывавший у меня столько странных ассоциаций. Наиболее глубокое впечатление произвели на меня выступления военного оркестра, звуки которого не раз доносились из парка Чжуннаньхай — резиденции президента республики.

— Юань Шикай обедает, — сказал мне однажды главный управляющий придворными евнухами Чжан Цзяньхэ. — Во время обеда у Юань Шикая играет оркестр. Удар гонга — и пища на столе. Пожалуй, повеселей, чем у императора!

Чжан Цзяньхэ сжимал губы, лицо его выражало негодование. Мне тогда было лет девять, но я уже мог уловить в его голосе печальные ноты. Когда играла военная музыка, у меня перед глазами возникали картины, которые трудно было пережить: перед Юань Шикаем поставлены множества блюд, еще больше, чем перед императрицей. Толпа людей ухаживает за ним, играет музыка, его обмахивают опахалом…

Однако моим умом постепенно завладел другой "город звуков". О нем я услышал от моих наставников, когда стал заниматься во дворце Юйцингун. То были слухи о реставрации монархии.

Реставрация монархии на языке Запретного города означала "возврат к наследию предков", или, как считали старые сановники, "славный поворот к старым порядкам, возвращение правления Цинам". Движение за реставрацию началось отнюдь не с известных всем "событий годов динцзи" [37]и не закончилось раскрытием "заговора цзяцзы" [38]в тринадцатом году республики. Можно смело сказать, что с момента моего официального отречения в 1912 году и до образования Маньчжурской империи в 1934 году [39]не было ни одного дня, когда бы во дворце не думали об этом. Сначала я выполнял волю взрослых, а позднее и сам стал действовать, полагаясь на собственную инициативу и классовый инстинкт. В детстве непосредственные указания давали мне мои наставники, за спиной которых стояли сановники Департамента двора и приглашенный ими с согласия президента республики "батюшка" (так называли они моего отца). Горячие устремления этих людей, их помыслы вовсе не были слабее, чем у кого-либо за пределами Запретного города. Однако позднее я стал постепенно понимать, что реальные силы, опираясь на которые можно было мечтать о реставрации, стоят не за ними. Да и они сами понимали это. Смешно сказать, но действительно надежды Запретного города возлагались именно на того человека, который правил страной на месте Цинов, то есть на президента Юань Шикая.

До сих пор я отчетливо помню, как за короткий срок разочарования в Запретном городе сменились надеждами, страх — радостью, атмосфера изменилась настолько резко, что даже я, восьмилетний мальчик, был крайне удивлен этим.