В то время я не мог осознать связь между происходящими событиями, ибо просто не знал, что между Чжан Сюнем и Сюй Шичаном, а также между ними и малым двором тайно вершатся какие-то дела. И конечно, я не мог и подумать, что разрыв между чжилийской и фэнтяньской группировками, а также победы и поражения в этой войне связаны с Посольским кварталом. Поэтому, услышав, что мое предложение неосуществимо, я принял это как должное. Позднее, когда положение стабилизировалось, никто уже не говорил о поездке за океан и о том, чтобы скрываться.

Это происходило весной и летом одиннадцатого года республики. На следующий год (1923) глава чжилийской группировки Цао Кунь купил голоса членов парламента (по пяти тысяч юаней за каждый голос) и был избран президентом. Не успел малый двор натерпеться страха от главы чжилийской группировки, как тут же стал проявлять интерес к другому многообещающему руководителю этой же группировки — У Пэйфу. Чжэн Сяосюй (позднее он стал моим советником), излагая мне свои планы, подчеркнул, что У Пэйфу — военный, на которого можно надеяться. Он намерен защитить великую династию Цин, и можно будет уговорить его поддержать нас. В этот год У Пэйфу отмечал в Лояне свое пятидесятилетие. С моего согласия Чжэн Сяосюй отвез туда вместе с поздравлениями дорогие подарки. Однако поведение У Пэйфу было неопределенным. Затем к нему с уговорами отправился Кан Ювэй и тоже не получил ясного положительного ответа. В действительности успех У Пэйфу был кратковременным. Спустя год после его пятидесятилетия возникла война между чжилийской и фэнтяньской группировками. Фэн Юйсян, бывший под началом У Пэйфу, перешел на сторону противника и объявил перемирие, а У Пэйфу потерпел полное поражение. Я тоже не удержался на своем месте в Запретном городе и был изгнан республиканскими войсками того же Фэн Юйсяна.

В эти несколько сумбурных лет до моей женитьбы настроение князей и придворных малого двора менялось по-разному. Наибольшим пессимистом был начальник Департамента двора Ши Сюй. С начала реставрации 1917 года он постепенно утратил веру в ее успех, повторяя, что если она и удастся, то мне ничего хорошего не принесет, так как молодые князья, не знающие, что такое добро и зло, способны на еще большие беспорядки, чем Синьхайская революция. Он говорил: "Даже если князья и не натворят бед, сам император не гарантирован от опасности, и неизвестно, какой исход он сам себе готовит". Его идея заключалась в том, чтобы породнить меня с монгольским князем, — в нужный момент я мог бы найти убежище в семье тестя. Ши Сюй умер примерно за год до моей женитьбы. Последние месяцы до своей смерти он из-за болезни уже не занимался делами, их вел Шао Ин. Далеко не столь дальновидный и мудрый, как его предшественник, Шао Ин был крайне осторожен и труслив. Его страшила малейшая инициатива, и у него не было иных мыслей, кроме как о защите и отступлении. Он говорил, что хочет защитить меня, императора, хотя думал он прежде всего о защите "Льготных условий", которые гарантировали ему все: и богатую жизнь, и высокий пост. Защиту он видел прежде всего в Джонстоне. Свой пустой дом он готов был бесплатно предложить любому иностранцу и прилагал для этого немало усилий — вплоть до того, что отказывал китайцам, которые могли заплатить большую арендную плату. Сам Джонстон не пожелал воспользоваться этой "любезностью", но помог ему найти иностранца в качестве соседа. На крыше дома вывесили иностранный флаг, и Шао Ин был бесконечно благодарен за все Джонстону.

Чэнь Баошэнь не являлся таким пессимистом, как Ши Сюй, не думал, как Шао Ин, только о сохранении "Льготных условий", но и не проявлял должного интереса к военным, как это делали молодые князья. Он вовсе не был против того, чтобы держать связь с военными, даже лично выезжал на коне к Фэн Юйсяну; он был также одним из инициаторов подготовки подарков военным. Однако наставник Чэнь никогда не возлагал надежд на военных и мечтал лишь о том времени, когда республике придет конец и "все вернется на свои прежние места".

Чэнь Баошэнь занимал всю мою душу. Но с появлением Джонстона мое отношение к нему несколько изменилось.

Р.Джонстон

Впервые я увидел иностранцев, когда императрица Лун Юй в последний раз принимала жен иностранных посланников. Меня поразил внешний облик этих иностранок, их одежда и особенно их глаза и волосы разных цветов и оттенков. Они казались мне уродливыми и страшными. Тогда я еще не видел иностранцев-мужчин. Первое представление о них сложилось у меня по иллюстрированным журналам: у всех над верхней губой были видны усики, на брюках — безукоризненно прямая складка, в руках — трость. Евнухи говорили, что усы у иностранцев настолько жесткие, что на концах их можно повесить фонарь, а их ноги настолько прямые, что в год восстания ихэтуаней один из сановников даже предложил императрице Цы Си новый способ ведения войны с ними: достаточно лишь свалить иностранцев бамбуковыми шестами, и они уже больше не смогут подняться. Трость в руке иностранца называли "палкой цивилизации", которая служила для того, чтобы бить людей. Мой наставник Чэнь Баошэнь бывал в Юго-Восточной Азии и повидал иностранцев. Его рассказы о поездках постепенно вытеснили из памяти легенды евнухов. Поэтому когда я узнал, что моим наставником будет иностранец, меня, четырнадцатилетнего мальчика, охватило любопытство и беспокойство.

Мистер Реджинальд Флеминг Джонстон был представлен мне 4 марта 1919 года во дворце Юйцингун моим отцом и китайскими наставниками. По этикету приема иностранных официальных лиц я сидел на троне; он поклонился мне. Я встал, поздоровался с ним за руку, после чего он снова поклонился и отступил назад. Когда он подошел опять, я ему поклонился — это предусматривала церемония поклонения ученика учителю. Затем в присутствии наставника Чжу Ифаня начался урок.

Наставник Джонстон не казался таким уж страшным. Его китайская речь была гладкой, и я понимал ее лучше, чем фуцзяньское произношение наставника Чэня и цзянсийский говор наставника Чжу. Джонстону тогда было лет сорок с небольшим, он казался старше моего отца, однако движения его были ловкими и быстрыми. Он держался настолько прямо, что я думал, не носит ли он под одеждой железный каркас, который поддерживает его. И хотя у Джонстона не было усов и трости, а ноги его могли свободно сгибаться, я всегда чувствовал некоторую скованность в его присутствии. Мне было особенно не по себе, когда я смотрел в его голубые глаза и на светлые, с проседью волосы.

После его появления прошел приблизительно месяц с лишним, когда однажды на занятиях, посмотрев на стоящего у стены евнуха, Джонстон с покрасневшим от злости лицом сказал мне по-китайски с сильным английским акцентом:

— Такое отношение ко мне Департамента двора непочтительно. Почему другие наставники ведут занятия без евнухов, а на моих занятиях они присутствуют? Мне это не нравится, и я скажу об этом президенту Сюю, ибо он меня сюда пригласил.

Джонстону незачем было идти к президенту. Цинский двор не смел его ничем обидеть, так как, приглашая стать моим наставником, двор прежде всего руководствовался соображением получить для меня надежного "телохранителя". Поэтому Джонстону достаточно было покраснеть, чтобы отец и сановники немедленно уступили. Мне казалось, что этот иностранец очень сердитый, и поначалу я прилежно занимался с ним английским языком, не смея поступать так же, как с китайскими наставниками, — начинал болтать, когда мне надоедало заниматься, а то и вовсе отпускал их.

Так продолжалось месяца два-три, а потом я стал замечать, что у Джонстона есть что-то общее с китайскими наставниками. На китайских наставников он походил не только тем, что почтительно называл меня "ваше величество". Когда мне надоедало заниматься, он, так же как и китайские наставники, отложив книгу в сторону, начинал о чем-либо рассказывать. По его предложению на уроках английского языка ко мне был приставлен соученик. И в этом Джонстон ничем не отличался от китайских наставников.