Мое добровольное расставание с косой императорские наложницы принимались оплакивать несколько раз, а наставники много дней ходили с хмурыми лицами. Потом Пу Цзе и Юй Чун, сославшись на "высочайшее повеление", тоже остригли косы. В тот день наставник Чэнь в бешенстве тряс своими стрижеными усиками и наконец с холодной усмешкой сказал Юй Чуну:

— Ты можешь за неплохие деньги продать свою косу какой-нибудь иностранке!

Больше всего не любили Джонстона в Департаменте двора. В то время затраты во дворце по-прежнему были высокими, а средства, определенные "Льготными условиями", с каждым годом уменьшались. Чтобы покрыть свои расходы, Департамент двора ежегодно продавал и закладывал антикварные картины, каллиграфические надписи, золотые, серебряные и фарфоровые сосуды. Благодаря Джонстону я начал постепенно понимать, что не все здесь ладно. Однажды в Департаменте двора хотели продать золотую пагоду размером в человеческий рост. Я вспомнил слова Джонстона, что золотые и серебряные вещи можно продать по более высоким ценам, если их продавать как произведения искусства. Продавать же их на вес невыгодно, так как терпишь громадный убыток. По словам Джонстона, поступать так могут только глупцы. Я позвал к себе чиновников из Департамента двора и спросил, как будет продаваться эта золотая пагода. Услышав, что она будет продаваться на вес, я вспылил:

— Только дураки могут так поступать! Разве среди вас нет ни одного умного?

В Департаменте двора решили, что это козни Джонстона, и придумали следующее: отнесли золотую пагоду к Джонстону домой, сказав, что император просил его продать ее. Джонстон тотчас разгадал их трюк.

— Если вы не унесете, я немедленно доложу его величеству! — гневно заявил он.

Золотую пагоду пришлось послушно унести. Джонстону трудно было чем-нибудь досадить, так как он был и "телохранителем" Цинского двора, и пользовался моим полным доверием.

В последний год занятий во дворце Юйцингун Джонстон безраздельно владел моей душой. Наши разговоры на различные внеклассные темы все больше занимали время основного урока, а широта и круг тем постепенно увеличивались. Он мне рассказывал о жизни английского королевского двора, о политическом устройстве различных государств, о силе держав после Первой мировой войны, о природе и обычаях в странах мира, о "великой Британской империи, в которой никогда не заходит солнце", о гражданской войне в Китае, о движении за литературу на языке байхуа и его связях с западной цивилизацией. Говорил он и о возможности реставрации Цинской династии, и о ненадежности милитаристов…

Однажды Джонстон сказал:

— В каждой газете можно вычитать, что китайский народ мечтает о великой Цинской династии, что все устали от республики. Я думаю, пока нет необходимости беспокоиться по поводу поведения этих милитаристов. Вашему величеству также нет необходимости тратить столько времени, чтобы в газетах выискивать сведения об их позиции. Сейчас не стоит выяснять, чего они в конце концов хотят добиться, поддерживая реставрацию или спасая республику. Короче говоря, слова наставника Чэня совершенно справедливы: самое важное для вашего величества — это повышать свою мудрую добродетель. Однако это не может происходить только в Запретном городе. В Европе, особенно на земле его величества английского короля, в Оксфордском университете, где учился принц Уэльский, ваше величество сможет получить множество различных знаний и расширить свой кругозор…

Еще до того, как у меня появилась мысль поехать учиться в Англию, Джонстон уже немало расширил мой "кругозор". Благодаря его рекомендациям в Запретном городе побывали начальник главного штаба английских военно-морских сил и английский генерал-губернатор города Гонконга. Каждый из них с необычайной вежливостью выражал мне свое почтение, называя меня "ваше величество".

Мое преклонение перед европейским образом жизни и подражание во всем Джонстону не вызывали особого восторга у него самого. Например, в отношении одежды у него были весьма строгие взгляды. В день своей свадьбы я появился на банкете перед приглашенными иностранными гостями, провозгласил тост и удалился в палату Янсиньдянь. Сняв с себя халат с драконами, я надел поверх брюк обычный длинный халат, а на голову нацепил островерхий охотничий картуз. В это время пришел Джонстон со своими друзьями. Я стоял около веранды. Одна иностранка, заметив меня, тут же спросила у него:

— Кто этот молодой человек?

Когда Джонстон увидел меня в таком одеянии, лицо его побагровело, и я даже испугался. На лицах иностранцев я прочел разочарование, и это привело меня в недоумение. После того как они ушли, Джонстон зло сказал:

— Что за вид, ваше величество? Китайский император с охотничьим картузом на голове!..

Когда князья и сановники, выполняя волю императорских наложниц, напомнили мне, что я уже достиг возраста "великой свадьбы", если я к этому и проявил какой-то интерес, то только потому, что женитьба — символ того, что человек стал взрослым. После нее уже никто не мог обращаться со мной как с ребенком.

Больше всего эти вопросы беспокоили моих старых тетушек. В начале десятого года республики, то есть когда мне только-только исполнилось пятнадцать лет, императорские наложницы несколько раз приглашали на консультации моего отца, а затем созвали десять князей для обсуждения вопроса о женитьбе. После этого до свадьбы прошло почти два года. Сначала смерть наложницы Чжуан Хэ, а затем моей матери задержали приготовления. Кроме того, политическая обстановка в стране была крайне неясной; к тому же существовали серьезные разногласия в выборе невесты. В связи с этим моя женитьба несколько раз откладывалась.

Наложница Жун Хуэй не имела каких-либо конкретных предложений, а у двух других в отношении выбора будущей императрицы возникли распри: каждая хотела видеть императрицей свою избранницу. Это было связано не только с пристрастным отношением старших женщин к своим любимицам, но и особенно с тем положением, которое они сами готовились занять. Цзин И была наложницей императора Тунчжи. Она не забывала завещания Цы Си, в котором я был назначен наследником императоров Тунчжи и Гуансюя. Вдовствующая императрица Лун Юй при жизни не обращала на это никакого внимания и не только не проявляла к Цзин И какого-либо почтения в связи с этой фразой в завещании, но даже держала ее в страхе перед собой. После смерти Лун Юй я называл всех императорских наложниц матушками. И когда Юань Шикай вновь решил вмешаться во внутренние дела Запретного города, дав указания императорской наложнице Дуань Кан управлять всеми делами во дворце, Цзин И по-прежнему оставалась в тени. Ее желаниям в прошлом никак не суждено было сбыться, поэтому она на сей раз ни за что не хотела уступать наложнице Дуань Кан. Обе наложницы выдвигали свои кандидатуры и не уступали друг другу.

Самым любопытным было то, что и оба мои дядюшки, как и раньше, когда один из них подчеркивал важность военно-морского флота, а другой — сухопутных войск, на этот раз также не уступали друг другу: каждый поддерживал одну из наложниц. "Военно-морской" ратовал за дочь Дуань Гуна, а "сухопутный" — за дочь Жун Юаня. Чтобы сватовство оказалось удачным, эти два бывших цинских военачальника целыми днями вздымали пыль на дороге Пекин — Тяньцзинь или то и дело сновали между дворцом Юнхэгун и палатой Танцзиндянь.

Кого выбрать себе в жены, в конце концов, разумеется, решал император, который затем объявлял свое высочайшее повеление. При императорах Тунчжи и Гуансюе девушек-кандидаток выстраивали в ряд, и жених тут же выбирал себе невесту. Избранницу на месте отмечали, вручая ей яшмовый скипетр либо привязывая к пуговице кисет. В мое же время князья после проведенного совещания посчитали, что выстраивать напоказ любимых дочерей почтенных особ не совсем удобно, и решили выбирать невесту по фотографиям. На фотографии приглянувшейся мне девушки я должен был сделать пометку карандашом.