Каждый вечер Ральф мучительно ждал той минуты, когда отец ласково касался руки или колена Лиз и глазами показывал наверх. Она счастливо улыбалась, потом поднималась и небрежно посылала Ральфу воздушный поцелуй. Потом они невероятно медленно — улыбаясь, прикасаясь, перешептываясь — шли к лестнице.

Потом в ушах Ральфа долго звенел ее легкий смех и волшебный шепот. Даже когда они уже давно засыпали, он все еще слышал ее вздохи, ее хрипы, ее рыдания…

Да, он опускался до того, что крался как вор к их дверям и слушал, слушал…

Он постепенно сходил с ума. Единственным способом выжить было научиться ее ненавидеть. Он целыми днями придумывал ей недостатки, цеплялся к пустякам, грубил и нарывался на неприятности. А по ночам он молил Бога, чтобы отец испарился, а на его месте оказался бы он.

Элизабет всегда знала, что с ним происходит. Она смотрела на него ласково и печально, когда он вдруг сорвавшимся голосом доказывал ей, что она не имеет права трогать в этом доме вещи, потому что их покупала совсем другая женщина. Он опустился даже до того, чтобы использовать в борьбе с Элизабет имя матери. В этой войне все средства были хороши.

Лиз нежно улыбалась, наклоняла голову и говорила, что больше не будет этого делать. Потом трепала его по волосам и уходила. Это было самое ужасное. Он готов был грубить ей сутками, лишь бы она коснулась его волос. Он замирал в этот миг, вбирая нежность и прохладу ее пальцев и вдыхая чистый тонкий запах ее тела.

Он любил и ненавидел одновременно. Иногда ему казалось, что она нарочно издевается над ним. Дразнит его. Провоцирует. Возбуждает. А потом пересказывает это отцу, и они вместе смеются над ним в темноте спальни.

Через год Ральф понял, что или покончит с собой, или убьет отца. Мысль о том, чтобы сделать что-то, чтобы выгнать из дома Элизабет или убить ее, в голову просто не приходила. Можно было просто найти самый отдаленный университет и поступить учиться туда, чтобы сбежать из дому, но Ральфу этого было мало. Он должен был найти причину, по которой мог бы вообще никогда не бывать дома и не поддаваться искушению. Единственным способом, который он нашел, была ссора с отцом.

Причину для ссоры найти было довольно трудно. Отец последний год был всегда весел, приветлив, смешлив. Он был влюблен и счастлив. И как любой человек, испытывающий настоящее чувство, был очень нетребователен к окружающим. Он спрашивал у Ральфа о делах в колледже, но как-то мимоходом. Он не пытался руководить им или давать советы. Впервые в жизни отец не настаивал на том, что сын должен стать одним из работников его империи, а потом войти в совет директоров, чтобы когда-нибудь продолжить дело. Он довольно спокойно отнесся к тому, что сын собирается посвятить себя изучению древних цивилизаций, Грин-старший только пожал плечами, сказав, что каждый выбирает свой путь.

Тогда Ральф придумал совершенную глупость, но это был единственный путь. Однажды за обедом он обнародовал свои революционные мысли. Он заявил, что ему претит роскошь и праздность, в которой они живут. Отец удивленно поднял брови: упрекать его в лености и праздности было просто смешно, а не только несправедливо. Ральф же продолжал разглагольствовать, обвиняя всех, у кого в кошельке есть денег чуть больше, чем это нужно для пропитания. Он подкреплял свои теории примерами из истории, цитатами из классиков, собственными наблюдениями. Отец сначала смеялся, считая, что сын шутит, но потом разозлился. Ральф подверг сомнению саму систему жизни Грина-старшего, который создал свое богатство сам и работал как каторжный всю свою жизнь. Ральф понял, что добился своего: отец был в бешенстве. Никому и никогда он не позволял говорить с собой в таком тоне и так уничижительно.

— Хорошо, юноша, — сказал он, еле сдерживая себя, чтобы не отвесить сыну хорошую затрещину, — если ты так уверен во всех этих глупостях, иди на все четыре стороны. Живи сам. Обходись без денег и привилегий. Учись. Зарабатывай. Только, однажды приняв решения, не меняй его. Иначе ты не мужчина. Я с сегодняшнего дня не дам тебе ни цента. Доказывай. Вперед!

— Ты не веришь, что я смогу без тебя обойтись? — развязно ответил Ральф. — Наивный… Я тебе могу пообещать больше: ты больше не увидишь меня в своем доме. Я буду жить сам.

— Вопросов нет! — почти закричал отец. Он никак не мог прийти в себя от заявлений и поведения сына. Его спокойный и ласковый ребенок за одну минуту превратился в наглого прыщавого подростка с вечной претензией на попрание основ мироздания, а он таких терпеть не мог. — Поднимайся и отправляйся прямо сейчас, вот в этих штанах и майке. Посмотрим, на что ты способен.

— У меня тоже нет к тебе вопросов. — Ральф отшвырнул от себя вилку и с грохотом отодвинул стул. — Премного благодарен. Первое мое самостоятельное решение вызвало такое негодование. Что же будет дальше? Адью, родители! — Он криво усмехнулся и, круто развернувшись, направился к дверям столовой.

— Ральф, не делай этого!

Он круто повернулся.

Элизабет умоляюще смотрела на него своими сливовыми глазами.

— Ты будешь очень-очень жалеть. Твой отец любит тебя. Очень любит. Но у всего есть предел… Ты был очень груб. Извинись и останься. Потом будет поздно.

Пока она произносила эту маленькую речь, мужчины, набычившись, смотрели друг на друга. Наверное, только в этот момент отец догадался об истинных причинах поступка сына. На какой-то момент лицо его разгладилось, а в глазах появилась знакомая лукавая искра. Ральф понял, что должен сделать последний ход и нанести непоправимый удар. Он плюнул под ноги мачехи, потом поднял глаза, в которых были пустота и ненависть.

— Кто ты такая, чтобы давать мне советы?! Я не просил тебя приходить в наш дом. Ты заняла место, которое тебе не принадлежит и никогда не принадлежало. Одно дело спать со смазливой девчонкой, но совсем другое — делать из нее жену и мать. Ты не годишься ни на ту роль, ни на другую. Твое место…

К счастью, звонкая пощечина отца не дала ему закончить мысль. Элизабет повисла на руке мужа, понимая, что в таком состоянии он просто-напросто покалечит сына.

— Милый, не слушай его! — молила она. — Он не ведает, что говорит. Он не то хотел сказать. Прости его, если ты любишь меня. Прости…

— Пошел вон! — прохрипел Грин-старший, стряхивая с себя Элизабет. — И не попадайся мне больше на глаза.

Ральф удовлетворенно хмыкнул и пошел прочь. Обратного пути уже не было. Его математический расчет оправдался. Отец мог стерпеть выпад против него лично, но то, что сын позволил себе коснуться женщины, кем бы она ни была…

Да, Ральф обеспечил себе бегство. Теперь он удалил от себя причину своего психоза, кошмара, бессонных липких ночей. Дальше должно было стать легче. А с отцом они потом разберутся.

Так и случилось. Отец сам приехал к нему на вручение диплома. Это случилось через пять лет. Они сделали вид, что отвратительной сцены за обедом никогда не было. Потом они изредка перезванивались или общались на нейтральной территории. Но отец ни разу не позвал его домой и ни разу не упомянул имени Элизабет. Ральф почти ничего не знал о жизни отца. Он не спрашивал, а отец не говорил. Видимо, все, что он хотел и мог сказать, так или иначе связывалось с женой. Говорить о чем-то наполовину ему не позволила бы гордость. Ральф впервые за эти годы вдруг подумал о том, что отец и Элизабет очень любили друг друга. Вот именно — любили…

Но тогда при чем тут Хью? И почему он так фамильярен?

Оглашение завещания должно было состояться через три четверти часа. К этому времени все заинтересованные стороны будут в сборе. Таковых было не так много: прямые наследники — Ральф и Элизабет; Хью Грин, который мог рассчитывать на некоторое снисхождение старшего брата, единственный компаньон Генри Грина — Уильям Мортенсен, который владел частью акций компании, и адвокат семьи — Кристофер Ферт.

Ральф совершенно спокойно ждал, когда начнется эта процедура. Он давно был знаком с решением отца. Когда тот сообщил ему около года назад, что поделил все свое состояние между сыном и Элизабет поровну, Ральф не был ни удивлен, ни расстроен. Он прекрасно понимал, что настоящего преемника у отца нет: ни он, ни мачеха не смогут управлять огромной империей.