— Опять-таки о сем не у нас — у господа вопрошать надобно. Кто ж ведает, когда он соизволит еще раз своим дыханием нас осенить.

Битый час тогда вбухал на них Иоанн, раздражаясь все больше и больше, золотые горы сулил, но оба непреклонно стояли на своем — ныне краше этой церквы им не осилить.

— Не стоит она пред очами нашими, — рубил Барма. — Пусто пред ими.

И взывал в отчаянии Посник:

— Мы в нее всю душу вложили — чем ныне строить, государь?

— Душу, стало быть, вложили! Строить им нечем! Не стоит пред очами, значит! — окончательно разъярился Иоанн от осознания, что проклятый Подменыш даже в такой пустяковине вновь обошел, обхитрил, объегорил его.

— Не зрим мы нового творения, государь, — повторил следом за товарищем Посник.

— А на что тогда вам очи, коли вы ими зрить не желаете?! — взорвался Иоанн и… хлопнул в ладоши…

Ближним же боярам царь, не желая расписываться в собственном бессилии — каких-то холопов и то примучить не сумел, — сказал на пиру иное:

— Не хочу, чтоб они еще раз такую красу воздвигли.

Эти-то слова, услышав их от одного из постригшихся впоследствии бояр, и записал на своих листах летописец.

Вот и выходило, что даже простой храм, где всего и делов, как рассуждал Иоанн, найти хорошего зодчего, который построит что угодно, лишь рублевики подавай, на деле возвести не удавалось. А из-за чего? Да из-за глупого упрямства чванливых мастеров, возомнивших о себе невесть что.

Он не оставил своей затеи, повелев вести розыск по всей земле — авось вызовется кто из мастеров переплюнуть своих собратьев. Сыскать удалось. Нашлись такие, что посулили царю возвести не храм, а чудо. Иоанн, поверив им, дал все, что просили, но когда новое строение выросло наполовину, уже понял — не то. Правда, виду не подал, понадеявшись, что это ему лишь мнится.

Иоанн и потом, когда уже отделывали купола, ничем не выказал своего раздражения, хотя тут и слепой заметил бы — не то. Сам по себе воздвигнутый храм без всякого сомнения был красив. И стройность в нем присутствовала, и величавость, и плавность линий, и гармония, однако чего-то все равно не хватало. Была в храме Покрова, который в народе очень скоро стали величать храмом Василия Блаженного, некая загадка, осилить которую новые мастера так и не сумели [35].

Раздражение же свое царь выместил иным способом. Вызвав Малюту, он повелел сыскать тех мастеров, которые, дескать, могут разнести о нем худую славу по Руси да еще приплести чего-нибудь от себя. Так что недолго Барма и Посник бродили по проселочным дорогам. Месяца после отданного повеления не прошло, как люди Григория Лукьяновича сыскали их следок, да и положили вместе с парнишкой-поводырем. Уже светало, когда убийцы, вытирая пот со лба, ухватив зарубленных за босые пятки, отволокли к вырытой ямине — Малюта повелел, чтобы оные зловреды вовсе исчезли с лица земли, словно бы их и не было — и свалили туда, не просто закопав, но и прикрыв опавшими листьями и сухими ветками.

А уж на какой из проселочных дорог это случилось — то ли той, что вела в сторону Суздаля, то ли на той, что в Переяславль-Рязанский, а может, на какой иной — бог весть.

Иоанн досадливо отмахнулся от доклада Малюты, когда тот сунулся было к государю изложить во всех подробностях, как он справно выполнил поручение. Ныне Иоанну было не до зодчих — беспокоило иное и гораздо более важное.

За пирами и кутежами царь безнадежно упустил драгоценное время, ибо есть в военной науке такое понятие, как «развитие успеха». Наступление, коли оно началось, должно следовать безостановочно, и желательно, чтоб по возрастающей. Тогда отступление врага неминуемо превращается в бегство, испуг — в панику, а боевые действия — в победоносное шествие. Но стоит упустить этот миг, как к противнику вновь возвращается способность к сопротивлению, и чем больше упущено, тем сильнее оно станет возрастать.

Подменыш это чувствовал. Правда, жалея своих людей, он еще рассчитывал, что удастся добиться овладеть всей Ливонией мирным путем, для чего и заключил в мае 1559 года перемирие на шесть месяцев. Пусть подумают. Тем более что именно в это время к Подменышу один за другим стали обращаться обеспокоенные бурным ростом могущества Руси Великий князь Литвы и польский король Сигизмунд II Август, шведский монарх Густав Ваза и даже только воссевший на отцовский престол датчанин Фредерик II.

Последнему, в связи с тем что в его послании говорилось о желании восстановить торговлю с Русью, уничтоженную смутными обстоятельствами минувших времен (ну не писать же о том, что ее загубил дед нынешнего государя Иоанн III), Адашев от имени Иоанна ответил твердо, но благоразумно:

— Да не вступает Фредерик в Эстонию. Его земля Дания и Норвегия, а других не ведаем. Когда же хочет добра Ливонии, пусть посоветует ее магистру и епископам самолично явиться в Москве пред нашим государем — тогда, и токмо из особого уважения к королю Фредерику, мы дадим им мир, согласный с честию и пользою для Руси. Посему назначаем срок — шесть месяцев Ливония может быть спокойна.

После этого послам вручили опасную грамоту на имя ливонских правителей, в которой было сказано, что царь жалует перемирие Ордену от мая до ноября 1559 года, с тем чтобы магистр или сам ударил ему челом в Москве, или прислал вместо себя знатных людей для вечного мирного постановления.

К тому же в это время к южным рубежам Руси могла подойти конница Девлет-Гирея, и Подменыш справедливо полагал, что лучше, не распыляя силы, бросить все против крымского хана, а уж потом вновь обратить полки в сторону Ливонии. Или не обращать. Вдруг они уже не понадобятся? Но когда магистр ливонского ордена Кеттлер первым нарушил мир, пойдя в сентябре из Вендена на Дерпт и разбив отряд воевод Захара Плещеева и Сабурова, царь тут же принял решительные меры. Повеление воеводам Ивану Мстиславовичу, Петру Шуйскому, Василию Серебряному и Андрею Курбскому гласило не просто отомстить неразумным, но и завершить войну полным разгромом войск Ордена.

Выполняя царский указ, те устремились вперед, круша на своем пути, начиная от Псковского озера и вплоть до Рижского залива, все что попадается. С налету, в несколько дней был взят Мариенбург, который казался неприступным, следующим пал замок Ревельского епископа Фегефеер, причем овладевшие им Андрей Курбский и Данило Адашев взяли его как бы между прочим, по пути к Вейсенштейну, или Белому Камню.

Бывший магистр ордена Фюрстенберг имел под началом девять хоругвей, включая конные, но сказывалось пресловутое «развитие успеха». Пока русские рати шли к нему, блуждая по болотам, он в каком-то оцепенении продолжал стоять, упуская удобное для нападения время.