— Сей торговый народец немалую пользу Руси принесет. К тому же воевать они несподручны, а гонения мирного люда славы истинному воину не принесут, — пояснил он.

— Они Христа распяли, — заикнулся было Алексей Данилович Басманов.

— Так-то оно так, да сколько лет прошло, — усмехнулся Подменыш. — Ежели я ныне тебя, к примеру, повелю казни предать за измену, что твой дед учинил, — гоже ли оно будет?

— Мой дед твоему деду завсегда верность хранил, — набычился оскорбленный Басманов.

— Я же сказываю, что к примеру, — добродушно пояснил царь. — А теперь прикинь, сколь у них за полторы тысячи лет люду сменилось. Поди, не токмо десятки колен сочтешь, а и до сотни дойдешь. А народец они говорливый. Коль одного изобидишь, к завтрему все родичи об этом сведают Да в иные места подадутся.

— И пускай себе подадутся, — брякнул Алексей Данилович. — Чай, Русь от того не обеднеет.

— И сызнова ты не прав, воевода. Как раз обеднеет, — тем же благодушным тоном возразил царь. — Сказываю же, что народец они мирный, любят не воевати, а торговати. А я для чего на эти земли иду? Да чтобы торг со всеми полуденными странами в свои длани принять. Вот повоюем все, сядем на тех землях, ан глядь — купчишек-то и нетути. А коль их нет, так и дохода нет. И что выйдет? Зря воевали?

— Жида не станет — русский купец его место займет, — проворчал князь Серебряный.

— Не на его — на свое место он придет, — уже раздражаясь, но еще сохраняя внешнее спокойствие, втолковывал царь. — И не поднять ему в одиночку сей великий торг. Пупок развяжется. Тут купцам со всех иноземных стран по куску раздать, и то лишние останутся. И все на том! — звонко хлопнул он ладонью по деревянной спинке своего трона, пресекая дальнейшие разговоры. — Посему вот вам мое слово. Жидов, равно как и прочих купчишек, забижать воспрещаю накрепко, а кто ослушается — быть ему в опале.

Лишаться царской милости из-за каких-то жидов никто не хотел, а потому различий между жителями при захвате очередного города не делали.

Так было. Стало же совсем иначе. И первым это наглядно показал пример Полоцка. Всех евреев Иоанн приказал предать казни, хотя те и предлагали ому выкуп за свою жизнь. Топили целыми семьями вместе с женами, стариками и маленькими детьми. В тот день в Западную Двину погрузили в проруби более тысячи человек.

Было и иное.

— Каждый пусть верует в того, в кого хочет, — говорил Подменыш. — Лаской мы их не только привяжем к Руси, но и добьемся того, что они сами захотят принять нашу правильную веру.

— Будя ласкать-то, — криво усмехнулся Иоанн, когда ему напомнили о его же собственных словах, и веско добавил: — То я когда говорил-то? С тех пор пригляделся и зрю — не исправить нам их. Нет, не исправить. — И дозволил татарам, что служили в его войске, опробовать крепость своих сабель на католических монахах — бернардинцах. Надо ли говорить, что и среди них тоже никого не осталось в живых.

— Пусть жители по возможности даже не почуют, что мы их взяли под свою руку, — говорил Подменыш.

— Все едино — они за нас стоять не станут, — возразил тогда один из воевод князь Петр Шуйский.

— А нам и не надо, — отмахнулся Подменыш. — Лишь бы против не были, — и назидательно заметил: — На все нужно время.

Иоанн, после того как все тот же Петр Шуйский, оставляемый в городе, уточнил перед отъездом государя, в силе ли его распоряжение, повелел «литовских людей в город, приезжих и тутошних детей боярских, землян и черных людей ни под каким видом не пускать», а коли они в какой-либо особо торжественный день попросятся в Софийский собор, то «пускать их понемногу, учинивши в это время бережение большое, прибавя во все места голов».

Все это послужило еще одной причиной тому, что взятие Полоцка стало одной из самых последних, если не последней крупной победой Руси в кровопролитной войне. Да и то она, пожалуй, была сделана по инерции. Раскрученный Подменышем маховик еще вращался, но с каждым месяцем все больше замедлял свое движение.

Уже в начале марта этого же года вышедшее из Смоленска войско боярина Ивана Воронцова, имея в наличии до 150 орудий, так и не сумело взять небольшой Мстиславль. А ведь его защитники насчитывали в своем арсенале всего 38 пушек, не считая тяжелых гаковниц [39]и рушниц [40].

Причина? Может, и впрямь от неумения брать крепости? Навряд ли. Не первой была она на пути русских ратей и даже не десятой. Тут иное. Утрачивался боевой дух, сменившийся неуверенностью в завтрашнем дне, а для иных — слабодушных — и вовсе откровенным страхом. Страх шел сверху, невидимый, обволакивая своими грязными серыми космами воевод, бояр и князей, а уж от них так же невидимо струился вниз, доставая и до тех, кому, казалось, особо бояться нечего. Но страх — он заразителен, как черная немочь.

Следом за малыми неудачами вскоре последовали и большие. По повелению Иоанна в январе 1564 года две большие армии должны были двинуться под Оршу, там соединиться и следовать далее к Менску и Новугородку [41]. Одна из них, которую вел из Полоцка князь Петр Шуйский, насчитывала в своем составе порядка 17–18 тысяч человек. Опытный воевода, на сей раз Петр Иванович, подобно многим прочим, также начинал задумываться не о том, как победить, а совсем об иных вещах. Например, что случится с ним самим, если вдруг его рать не выполнит то, чего хочет от них царь. Любопытство было не праздным, мысли тяжелыми, а потому на сей раз он смотрел сквозь пальцы и на то, что воины из лени побросали на сани не только тяжелые доспехи, что в походе допустимо, но и оружие. Не проверил он и высылку вперед дозоров, что уж и вовсе было ему несвойственно.

Потому, когда Николай Радзивилл Рыжий вместе с воеводой Троцким (символичная фамилия!), имея в своем войске не более шести тысяч, напали на него в лесу близ реки Умы, боя почти не было. Кто кинулся к саням за оружием, да не добежал, кто вооружился мечом, но не успел повернуться лицом к врагу, а кто — из резвецов — даже принял бой, но недолгий.

Это меч, копье или саблю можно мгновенно схватить в руки, но со щитом надо уже повозиться. Пускай секунды уйдут на то, пока ты вденешь в него руку, но в бою лишних секунд не бывает. Каждая дорога, каждая даже не на вес золота, а куда выше — на вес жизни. Между прочим, твоей собственной.

Впрочем, храбрецов было не столь уж много. В основном запаниковавшие люди искали спасения в бегстве. Сам Шуйский, потеряв в бою коня, тоже вынужден был бежать. Пешком он пришел в ближайшую деревню, где крестьяне, увидев одиноко и богато одетого русского, мигом сообразили, что тут есть чем поживиться. Налетели скопом, и как Шуйский ни отмахивался, больше двух не положил, чем окончательно разъярил местных жителей, поначалу рассчитывавших раздеть и отпустить подобру-поздорову.

Когда его голым — исподнее тоже в хозяйстве сгодится — топили в проруби пруда, когда серая вода с комочками льда уже сомкнулась над его головой, Петр Иванович, как ни удивительно, был относительно спокоен и даже — самое чудное — успел усмехнуться напоследок. В усмешке было легкое злорадство. Сам того не ведая, сельский люд освобождал его от более страшного — от черных застенков пыточной в Москве, от долгих мук и от казни, которую не сравнить с патриархальным утоплением.

«Ушел, — подумалось ему. — И сам ушел, и род увел. Теперь на жену с сынами опалу не положит. Благодарю тя, господи, за избавление нечаянное».

Он хотел произнести в мыслях еще что-то, но не успел. Буль-буль-буль и… убежал славный покоритель Дерпта от праведного и справедливого суда своего государя. Иные же бежали еще раньше, уходя не в смерть, а… в Литву.

Напуганные тем, что стало твориться за последнюю пару лет, в Литву один за другим убежали двое князей Черкасских, ушел блистательный воитель князь Дмитрий Вишневский, а в апреле того же 1564 года стали бежать и те, на кого предполагал в дальнейшем — всего через десяток-другой лет — опереться Подменыш, то есть служивая мелкота. Да что там через десяток — он мог положиться на нее уже к началу шестидесятых годов, но ведь Третьяк подбирал людишек «под себя», с готовностью предлагая занять им места помощников, а то и советчиков — лишь бы голова была на плечах. Иоанну же нужны были иные — бессловесные холопы, угодливо смеющиеся, всегда поддакивающие и раболепно смиренные.