Именно в этом театре я неоднократно был свидетелем и участником того, как спектакли совпадали со временем. Казалось бы, сыграли спектакль — и все. В лучшем случае он останется, если того заслуживает, лишь в памяти видевших его зрителей, в их чувствах да в высказываниях критиков. Однако есть в этой сиюминутности и нечто вневременное. Потому среди прочих искусств театр — поразительное явление: какую бы древность ни играли на сцене актеры, хоть древнегреческую «Орестею», она будет живой и актуальной именно сегодня, а если повезет, то предугадает и предчувствует завтра.

У нас в Вахтанговском еще в советскую эпоху в одном и том же прочтении около четверти века шел «Идиот» Достоевского. С каждым годом Мышкина все пронзительнее и человечнее играл Николай Гриценко — актер неистощимого виртуознейшего таланта, Настасью Филипповну — неувядаемо прекрасная Юлия Борисова, у меня была роль Рогожина, которого можно изобразить человеком вне возраста. А состав исполнителей в других ролях постепенно изменялся. И, казалось бы, почему не играть спектакль и дальше. Ведь роман Достоевского нисколько не потерял в гениальности и звучал по-прежнему, обжигая своей правдой и мукой. Однако постановка, не менявшаяся по своей форме, по решению, неумолимо старела. Да, спектакли тоже стареют, как всякий живой организм. Пусть этот процесс сложен и трудноуловим — он неизбежен. Ведь изменяются не только актеры, изменяется зритель. Что-то новое зарождается в обществе, отмирает одно направление, появляется другое. И время требует новой формы для прежнего содержания. Что это именно так — подтвердилось впоследствии, когда спектакль сняли, а потом восстановили уже с другим Мышкиным — актером Карельских. Спектакль получился вялым, ржавым. А произошло это потому, что Карельских, актера с совсем иным содержанием роли Мышкина, чем у Гриценко, просто вогнали в старую постановочную форму.

В соответствии своему времени — и великая сила театра, и великая его уязвимость. Сила в том, что он и не может не быть современным. Он современен по банальной причине, что люди, играющие классику — Софокла, Шекспира, Шиллера, Грибоедова, играют ее именно здесь и сейчас! Пусть сюжет взят из минувшего, но актер-то из настоящего, и он полон заботами, страхами и сомнениями, присущими его современникам.

Все чувства он выносит на сцену. Потому что инструмент актера — он сам, его мозг, пластика его тела, мимика его лица, интонации его голоса, его живая душа. И все это принадлежит действительности.

Каким бы великим ни был артист, он есть сегодня, а завтра, может статься, его уже нет…

Отпечатанная книга, музыкальная партитура в нотной тетради, написанная картина — это произведения, созданные на века. В разные эпохи их можно воспринимать по-разному. Но овеществленное искусство неизменно, и однажды оно вновь может оказаться востребованным и модным. Так произошло с Ван Гогом, чьи работы не были признаны при жизни мастера, а потом вдруг стали неотъемлемой и важной частью мирового изобразительного искусства. Время будто обтекает картины, оно не нарушает их первозданного покоя. Оно может быть злым для автора, например для Шостаковича, многие вещи которого так и не прозвучали в оркестровом исполнении при жизни композитора. Но немые до времени нотные знаки сохранили вложенные в них гармонии и диссонансы, не обветшали сосредоточенные в них мысли и чувства. И, взяв в руки музыкальный инструмент, их всегда можно востребовать, воскресить. Книги Гомера, Пушкина, Блока можно перечесть… Иное дело театральная роль как произведение самого актера. Изменился он, ушел из жизни, и с ним исчезло его, пусть даже гениальное, творение. И в этом величайшая слабость театра.

Кто из ныне живущих видел, как играла Ермолова? Мало кто. помнит, как выходил на сцену Качалов! Даже если из нынешних молодых актеров кто-то внезапно ушел из жизни — вместе с ним уйдут его роли, если они не были зафиксированы в кино или на телевидении. Еще несправедливее, когда игра выдающихся актеров прошлого в старых фильмах с сегодняшней высоты кажется наивной и бесталанной неискушенному зрителю, который легко забывает о том, что такая игровая манера была продиктована именно эпохой, именно готовностью тогдашнего зрителя к восприятию роли. Конечно, нынешний актер не может играть так, как играли сто лет назад. Он не сумеет, не захочет этого, ибо изменяются представления людей о театральной эстетике. Мне довелось прослушивать грамзаписи Ермоловой, великой Ермоловой, гениальной Ермоловой, но я воспринимал это тремоло, эту вибрацию голоса, вибрацию чувств как преувеличение, и это преувеличение звучало чуждо для меня. Даже Василия Ивановича Качалова, несмотря на его чарующий божественный голос, несмотря на раздолье его интонаций, уже сложно воспринимать: сегодня стихи так не читают, сегодня читают по-иному. Это совсем не значит, что вчера было хуже, играли хуже, просто время меняет театр. И если б была такая волшебная машина, которая могла бы начертить амплитуду театральных ответов на запросы жизни, получилась бы чрезвычайно своеобразная, неповторимая диаграмма.

Мне самому мучительно смотреть свои фильмы. Особенно старые. Как я играл тогда, я ни за что не играл бы сейчас. Дело не в особой требовательности художника, а в том, что меняются Мир и мое восприятие мира. Так что обмануть требования времени какими-то частичными поправками, заменами, подмалевками в театре просто невозможно. Недаром спектакли классического репертуара всегда прочитываются театрами заново, то есть новыми глазами в каждую новую эпоху, на очередном повороте времени. Это первостепенное дело для режиссеров и художественных руководителей, способных сплотить труппу в неповторимый творческий организм и поставить перед ней достижимые цели. А рядом возникает вторая злободневная задача — воспитание молодого поколения актеров, которое не только осовременит любую пьесу для зрителя, но также сделает это в рамках определенной театральной традиции.

Быть может, самая притягательная сила театрального искусства — в его неизменном соответствии времени. Да, театр живет в потоке времени, он не может остановиться и ждать благоприятной погоды. Ведь не может остановиться изображение в зеркале, глядящем в мир. Оно может только исчезнуть, если зеркало будет разбито. Даже небольшая задержка для театра — это смерть. Поэтому так мало для него значит уход отдельных, пусть даже выдающихся, актеров. Жестоко? Конечно! Но мавр сделал свое дело. Он может уйти.

Наверное, я в чем-то чудак. В 1997 году, когда я не остался председателем Союза театральных деятелей на третий срок, мне не раз с изумлением говорили, что я исключительный человек. А как же, добровольно уйти с такой должности! Но этому есть объяснение.

Я никогда не стремился к участию в партийной и общественной жизни, но меня не миновала чаша сия. На закате советской эпохи мне довелось быть одним из немногих актеров, которые, так сказать, ходили во власть. Меня избирали депутатом Верховного Совета СССР, Советов других уровней, членом последнего ЦК КПСС. На XXV съезде КПСС я даже попал в Контрольную комиссию Центрального Комитета партии. Но такой почет не доставлял особой радости или удовлетворения — все-таки функции у депутатов были демонстративно-декларативными. Да и само избрание было каким-то странным! Тогда рассуждали так: сталевары в представительных органах власти есть, учительницы есть, доярки… А где артисты? Нет? Давайте-ка Ульянова выберем. Он всегда такие роли играет: председателей колхозов, директоров заводов, комсомольцев-добровольцев. Вместе со мной в 1989 году, когда в воздухе носились новые идеи, в этот оборот взяли Олега Ефремова и Кирилла Лаврова. И был грешок: мы думали, что отныне все будет по-другому, но недолго нас согревала эта надежда. Позднее, наблюдая по телевидению за работой Верховного Совета России, я окончательно убедился: представительство ничего не дает той группе людей, которая посылает в законодательный орган своего депутата, хотя бы потому, что все вопросы решаются простым большинством голосов. Так имеет ли смысл заниматься политикой наряду со своим основным делом? Не лучше ли отдавать время и силы только этому делу? Ты политик — вот и сиди в Думе, думай думу. Ты актер — вот и будь актером.