В чем-то, возможно, наши размышления не соответствовали действительности, но они точно выражали наши раздумья и тревоги. Поэтому в спектакле мы решили рассказывать о личности, которая из-за определенного стечения обстоятельств вдруг обретает силу, мощь, вес и в конечном счете трон. Почему? Из-за того, что Ричард сумел воспользоваться разобщенностью и разладом, царившими вокруг. Это был жуткий мир борьбы и предательства, грубости и демагогии, где не было ничего святого, не было убийц и жертв, а была лишь временная победа одной твари над другой. Не было там положительного человека. Именно в такой атмосфере мог вырасти феномен, подобный Ричарду. Мир злодеев — вот питательная среда, в которой вырос самый подлый из них, самый отчаянно-наглый. Ричард обнажает механизм власти впрямую, срывая с идеи королевского величия все и всяческие покровы. Для него судьбы человеческие — глина. Весь мир — огромный ком глины, из которого ты можешь делать все что захочешь. Если у тебя есть власть.

При таком понимании характера Ричарда надо лепить его с нуля — это одинокий, серый, незаметный человек, снедаемый ненавистью к людям за то, что он убог и ничтожен: «Я, сделанный небрежно, кое-как /Ив мир живых отправленный до срока / Таким уродливым, таким увечным, / Что лают псы, когда я прохожу».

Однако этот обиженный, перекореженный, опаленный лютым презрением к людям человек мечтает о высоком и недосягаемом и начинает свой путь в тиши одиночества. У него еще нет союзников и единомышленников. Он опаслив. Он привык пресмыкаться и подлаживаться. Потому поход свой против ненавистных ему людей, свой кровавый путь он начинает, оглядываясь, труся, вздрагивая и замирая. И постепенно наглеет, набирается сил и становится, наконец, Ричардом III. В итоге власть получает не исключительный человек, не герой, а злобное ничтожество, упырь.

Но если так посмотреть на пьесу «Ричард III», то, возможно, играть Ричарда надо не сатаной и дьяволом, а мелкой таарью, трусливой, ничтожной натурой, которая, пользуясь человеческим несовершенством, лезет в дыры и щели, а не идет на приступ. Он, как мышь, прокладывает себе дорогу молча, тихо и незаметно, готовый при малейшей опасности бежать. Все тем же мышиным способом, пользуясь разладом и раздором, ища лазейки и прогрызая дыры, натравливая и льстя, предавая и продавая, всегда настороженно ожидая удара, это ничтожество взбирается на иерархическую гору. Что-то шакалье есть в нем. «Я сплел силки: умелым тол- кованьем / Снов, вздорных слухов, пьяной болтовни / Сумел я брата, короля Эдварда, / Смертельно с братом Кларенсом поссорить» — вот тактика и философия Ричарда: стравливая и науськивая, раболепствуя и подличая, он медленно, но верно карабкается наверх. И в этом восхождении его подталкивают человеческая глупость, неумение людей узреть последствия содеянного.

Мы рассказывали историю мелкого человека, который взобрался на самую вершину государственной власти. Но в его триумфе зародилось зерно его трагедии. Ничтожество, поверившее в личную непогрешимость и исключительность, не замечает несоответствия своего низкого характера высоте занятого положения.

Конечно, душу главного героя следует раскрывать в экспрессивном театральном действии. Кроме того, мы с Капланяном решили пойти на прямое общение со зрительным залом. Хотелось втянуть зрителя в размышление о главном: откуда берутся ричарды? Поэтому все монологи в спектакле строятся как разговор со зрителем, которому Ричард доверяет самое темное и тайное, обнажая закоулки своей души, выливая всю ее грязь и весь цинизм.

И первая же мизансцена была построена Капланяном так, чтобы Ричард выходил прямо на авансцену. И вот из-за огромного трона, из темной глубины появляется серенькая хромающая фигурка. Оглядывается. Обходит вокруг трона и мягко приближается вплотную к зрителю. Искательно заглядывая ему в глаза, она начинает задушевный, искренний, страшный по своей обнаженности и злобе разговор, начинает свой жуткий поход против человека.

Все монологи Ричарда я обращал прямо к публике. Совершив какую-то очередную пакость или одержав в чем-то победу, он похваляется перед залом: «Ну не молодец ли я? Хороша работка?» И как бы делится с ним сокровенным, объясняет тайный механизм своей игры.

Для чего это понадобилось? Чтобы придать спектаклю публицистичность и полнее обнажить сущность Ричарда III. Пусть именно он, с его программой и особой философией, с его последовательным движением к цели и устрашающим безумием, заводит беседу со зрителем. И речевая манера, изуверский смысл речей Ричарда превратят того из созерцателя в участника кровавой мистерии и — я верю в зрителя — вызовет у него чувство ответственности за происходящее. Этот сценический ход в некотором роде безупречен. Те, кто принял роль, внутренне начинают сопротивляться герою и содержащемуся в нем злу. А те, кто ее не принял, видят зло для себя уже в самой форме, в самой актерской игре и тоже начинают яростно протестовать против всего, что творится на сцене. В итоге достигается нужный эффект: суд над мерзостью мира в лице Ричарда происходит в зрительских умах и душах.

Надо сказать, в театре меня критиковали за эту работу. Говорили, что король Ричард должен быть обаятельным, мягким, интеллигентным даже, чтобы этими своими качествами привлечь людей, обмануть их. А я отвечал оппонентам, что структура его жизни, смысл поступков не соответствуют такому характеру. Он может только прикидываться мягким, любящим, сочувствующим. На самом же деле он актер, злобствующий лицемер, развертывающий перед людьми свой зловещий театр. Причем актер талантливый, поэтому ему верят! А трагизм жизни в том, что, даже видя, как вокруг творится дурной спектакль, зритель, ставший его участником, не имеет возможности закрыть занавес такого театра. И разве мы сами не бывали статистами в подобных спектаклях, разыгрываемых целой плеядой отечественных правителей? И, разумеется, видели ужас, ложь, ошибки и ничего не могли поделать. Так неужели забыли? Мой Ричард напоминал об этом, прекрасно понимая, что, пока он наверху, его зрители бессильны. Оттого он и не скрывает своей подлости, но маску лицедея на всякий случай не снимает, хотя его мало волнует, как ее воспринимают со стороны.

Исходя из такого решения, мы рискнули изменить и переставить некоторые сцены по сравнению с первоисточником. Например, эпизод с леди Анной стоит в начале пьесы, но при нашем понимании Ричарда невозможно поверить, чтобы он решился на обольщение Анны, когда еще осторожен и слаб, еще не; уверен в своих силах. Только собрав вокруг себя головорезов и сломав сопротивление принцев, уже опираясь на силу и почувствовав себя на коне, он ринется и на эту крепость. Тут есть и азарт игры, который затягивает его и диктует ему необходимость делать все более высокие ставки.

В рамках такого представления о главном герое в одном из эпизодов Капланян предложил сыграть нечто на грани дозволенного. Это знаменитая сцена с леди Анной у фоба ее свекра, убитого Ричардом. По-разному решали ее в разных театрах, в разные времена. Кто трактует ее как момент зарождения любви леди Анны к Ричарду в ответ на его влюбленность, кто — просто как ее женскую слабость и поиск опоры. Мы мыслили так: не влюбленностью, не обаянием, не сверхнапряжением чувств Ричард завоевывает Анну — он насилует ее тело и душу, и она от этого ужаса готова на все согласиться, даже на брак с ним. А ему важно было сломить ее. Он боролся не за любовь, а за корону, за королеву. Растоптав женское достоинство леди Анны, он снова доверительно обращается в зал: «Кто женщину вот этак обольщал? / Кто женщиной овладевал вот этак? / Она моя, — хоть скоро мне наскучит. / Нет, каково? Пред ней явился я, / Убийца мужа и убийца свекра; / Текли потоком ненависть из сердца, / Из уст проклятья, слезы из очей… / И вдруг теперь она склоняет взор, / Ко мне, к тому, кто сладостного принца / Скосил в цвету!»

Этот эпизод с подачи Капланяна выглядел так. Несут гроб Генриха VI, убитого Ричардом. На нем черно-белое покрывало. Ричард наступает на него, оно спадает, и они с леди Анной играют этим покрывалом. А потом Ричард насилует ее… Сцена игралась весьма правдиво и вызывала отвращение у всех. Однако с ней был связан один забавный анекдот. В Тбилиси я исполнял этот эпизод в концерте вместе с замечательной грузинской актрисой Медеей Анджапаридзе. Она и говорит мне, еще перед репетицией, со своим неповторимо обаятельным акцентом: «Только ложиться на меня нельзя: у нас это не принято». А однажды после спектакля ко мне подошел зритель и спросил, почему это я, играя, смотрю в его глаза, как будто хочу сделать соучастником всей этой гнусности. Видимо, он сидел где-то в первых рядах. Я, конечно, разуверил его в подобном намерении. Но как актеру мне было лестно, что мой герой создает впечатление, которого я и добивался.