Сегодня это удается далеко не каждому человеку, ведь компьютеризация представила нас миру раздетыми во всех смыслах. Например, поинтересуется кто-нибудь моей скромной персоной, нажмет он нужные кнопки и высветит на экране не только то, что я сам готов поведать о себе миру, но также и всякую молву и разночтения обо мне из самых неожиданных, порой необъективных и неосведомленных источников. Меня удручает эта «жизнь на свету»: «горячие» страницы в Интернете, все эти, по западному образцу, толки на экране, в СМИ, в книжных изданиях — про женитьбы, разводы, любовниц… Когда я читаю в книге ныне здравствующего автора его откровения о «немладенческих» забавах, любовных историях, мне становится страшно. Не за него! Ведь любовь, если только это не нарциссизм, — чувство обоюдное. И разве это по-мужски — не думать о чести другого, доверившегося тебе человека, тем более женщины?

Мне возражают, мол, люди это с удовольствием читают, им интересно. Вполне возможно. Но я считаю, что только сам человек вправе решать, что о нем могут знать другие, а что нет. Когда же это решают без его участия, он делается беззащитным.

Но вернусь к театру. С развитием телевидения изменился театральный зритель. Раньше театр был подлинным властителем душ. Нередко звучало после спектакля: актер имярек играл потрясающе, просто мурашки по телу, а в такой-то сцене трудно было сдержать слезы! Люди смотрели на сцену, затаив дыхание, улавливали каждую интонацию, каждый жест актера, приподнимались с кресел, чтобы проследить за его взглядом или увидеть, как он упал. А сейчас ничем нельзя потрясти зрителя. Он живет на таком облучке, на таком юру, что его обдувают все ветра мира. Душа от этого черствеет, кожа дубеет, тонкость восприятия утрачивается. В иллюзии зритель уже не играет — они что в театре, что в жизни его уже не греют. Не пронимают его и технологические возможности современного театра.

Нечто похожее замечаю за собой. Я часто посещаю театральные премьеры. Бывает, спектакль кажется мне интересным, я примечаю удачные режиссерские ходы и хорошую игру актеров. Но вместе с тем в глубине души будто бы леденеет равнодушие к происходящему на сцене. Словно притупились чувства восхищения, удивления, радости, страха, грусти. Словно во мне избыток иммунитета ко всем этим чувствам. Мой мозг, видимо, настолько перегружен всякого рода информацией и знаниями о театральном искусстве и шире, о жизни, что сигналам эмоциональных центров через них не пробиться.

Театр не впервые оказывается в сложном положении. Возможно, чтобы ответить на острые вопросы современности и быть услышанным зрителями, ему нужны другие краски, другие решения, другой язык, нежели те, которыми он пользовался, и не без успеха, до сих пор. Или наоборот, необходимо возвращаться к исконному, чтобы не путать театрала приходящими технологическими изысками, а обращаться к тому, что неизменно, — к его душе? И мы в постоянных поисках.

Марина Цветаева называла прозу жизни трагедией. В наши дни эту трагедию переживает не отдельный художник, а целые коллективы. Сцена требует предельной сосредоточенности, только тогда актеры способны «гипнотизировать» зрителей, на что-то их настраивать, куда-то вести. Если же голова живет вразбег с душой — не получится ни хорошей игры, ни контакта с залом. Тогда актеру не до праздника — свести бы концы с концами.

Сейчас уже все понимают, что творческое почти всегда идет рука об руку с экономическим, только выгоду искусство приносит далеко не всегда. Я не очень уповаю на меценатов, но верю, что заботу об искусстве иногда обязано брать на себя государство. Я рассуждаю так исходя из общей с государством заинтересованности в сохранении отечественного театра — нашего национального достояния и гордости.

Архиважно вернуть театру если не былую славу, то значение, которое он всегда имел в культурной жизни России. Он снова должен стать праздником, храмом, кафедрой. Он должен нести людям добро и правду, не лакируя жизнь, но и не погружаясь в беспросветную «чернуху». Театр должен служить зрителю, оправдывать его лучшие надежды.

Впрочем, зритель-«дитя» с однозначным восприятием актера и его амплуа вряд ли изменится когда-либо. Вроде бы благоволит он к «понятным», особенно положительным, героям. И вдруг…

Когда вышла на экран картина «Самый последний день», рассказывающая о том, как прошло последнее дежурство перед уходом на пенсию участкового милиционера Семена Митрофановича Ковалева, ко мне стали приходить письма с недоумением и даже обидами по поводу моего режиссерского дебюта в кино:

«Зачем вы остановились на этом почти «сказочном» материале? Что вас привлекло в этой умилительной фигуре добренького милиционера? Вы же всегда играли людей сильных и волевых, и вдруг образ добродушного и даже мягкотелого человека, который по доброте своей и гибнет?»

И много было еще всяких «зачем» и «почему». И как объяснить, что всякая роль — это мой актерский рассказ о том, что меня беспокоит сегодня?

Давно я снимал этот фильм. Тогда мне хотелось на примере честного человека показать, как нужны порядочные люди на страже закона и порядка. Но вот прошло время, и оказалось, что их дефицит может поставить общество целой страны на грань бандитского беспредела.

Прочтя повесть Бориса Васильева «Самый последний день», я сразу понял, что необходимо сделать фильм о добром человеке. Почему? Да потому что среди людей я все чаще и чаще встречался с проявлениями недоброжелательства, неоправданной злости, обидной грубости, наглого хамства, сердечной черствости. Это всегда меня тревожило, и ранило, и обижало. А потом будто критическая масса накопилась. От возраста, что ли, от усталости я почему-то стал чутко реагировать на чересчур частые встречи с подобными явлениями. И вот в повести «Самый последний день» я нашел жизненную историю о человеке с прекрасным и чутким сердцем, который обладает редким даром любви и доброжелательства к людям. Интересно, что Борису Львовичу Васильеву вообще свойственно рассказывать в своих произведениях о внешне не примечательных людях, однако наделенных щедрой душой, неугасимым жаром сердца, неиссякающей добротой. Васильев настойчиво ищет и находит в обычных героях самые прекрасные человеческие черты. И какие характеры выписаны в его повестях «А зори здесь тихие…», «Не стреляйте в белых лебедей», в «Ивановом катере» и, наконец, в «Самом последнем дне».

Поэтому при выборе литературного материала для фильма мне неудержимо захотелось показать с экрана глаза хорошего человека, такого, как Семен Митрофанович Ковалев. Еще не оставляла меня, теперь уж понимаю, что наивная, надежда: может быть, глядя в эти добрые глаза, посветлеют и другие глаза напротив — потемневшие от злобы. Так мне хотелось объяснить многомиллионному зрителю, что честные и справедливые люди ходят рядом, надо только разглядеть их. Так хотелось сказать, что доброта и любовь не слабее злобы и несправедливости. А может быть, была для меня в этом образе еще и немалая доля мечты о настоящем человеке…

Одно время видные кинорежиссеры и киноведы упорно утверждали, что театр, этот древнейший вид человеческого творчества, скоро погибнет, так как его возможности жалки по сравнению с кино и телевидением. Эти выводы были сделаны не в пылу острой полемики, а на основе холодной и аргументированной констатации непреложных фактов. Но годы прошли, и я рад, что мрачным прогнозам было не суждено оправдаться. Театр по-прежнему живет, несмотря на сложности разного рода, и не уступает своих позиций. И, пожалуй, самое удивительное, что к подножию тех же подмостков зритель идет и идет, как сотни лет назад, чтобы заглянуть за раздвигающийся занавес, хотя точно известно, что никакой сногсшибательной техники не выкатят из-за пыльных кулис. И что театралу доступные соблазны телевидения? И что' ему возможность развалиться в кресле и развязно похрустеть попкорном в ультрасовременном кинозале?

В чем же секрет этой живучести? Думаю, в том, что театр сумел сохранить свое главное оружие — непосредственное, сиюминутное, живое общение между актерами и зрителями. Ах, как нам, загнанным утомительным жизненным ритмом, не хватает этого общения! Мы давно устали от холодноватого всепроникающего влияния техники. А театр — это редкое пристанище, где все естественное, натуральное и человеческое, где нет оглушающих усилителей и мертвого мерцания экрана, но есть живые люди — актеры, умеющие понятным языком рассказать о том, что волнует каждого из нас, будь то история тихого одиночества или кипящие страсти на пересечении противоположных характеров.