И как же отличались от этого парадного действа, проходившего по заранее заготовленному и утвержденному начальством сценарию, баталии, на которых сановитые ученые вступали в перепалки, полагаю, не менее страстно, чем в периоды борьбы с "рабочей оппозицией", троцкистами, бухаринцами и прочими нечестивцами. Атмосфера особенно накалялась при перевыборах партийного бюро. Ведь тогда это была реальная власть, ни одного приказа директор не мог подписать без согласия партийного секретаря, а на характеристиках, рекомендациях и других важных для самочувствия документах - и "тройки", то есть добавлялся председатель профсоюзной организации. Влиятельные группировки старались протолкнуть "своих" и просто с целью не пропустить "чужих", которые, получи они перевес, могли при случае сильно навредить. В результате голосование затягивалось до поздней ночи, приходилось бесконечно переголосовывать, а иной раз и переносить финал на следующий день.
Не обходилось без шуток. Был среди нас великовозрастный аспирант Глинка. Прямой потомок великого композитора не отличался ни талантом, ни трудолюбием так и просидел аспирант-ский срок, причем не первый, не сдав кандидатских экзаменов. Но человек был душевный: выпивоха, острослов, гостеприимный хозяин, охотно устраивавший посиделки в своей уютной квартире. Так вот, каждый раз при оглашении результатов голосования объявлялось: "И один голос за Глинку". Встречалось общим смехом и несколько разряжало атмосферу. Раз и я вписал его фамилию, ожидая, что теперь за Глинку будет два голоса. Нет, опять один.
Уже на первом году аспирантской жизни меня избрали секретарем комсомольской организации и одновременно поручили заведовать агитпунктом. Под него отдали большую светлую комнату на первом этаже, таким образом я стал обладателем кабинета почище директорского. Посетители не докучали - изредка заглянет пенсионер с просьбой о материальной помощи или женщина с ребенком, умоляя предоставить давно обещанную жилплощадь. Просьбы и жалобы передавались в райком и исполком. Как правило, не оставались без ответа: пенсионеру в разовом порядке выдавали на бедность двести рублей, женщину в очередной раз ставили в очередь. Мои агитаторы знали жителей своего участка в лицо, налаживали с ними добрые отношения, чтобы не подвели, явились "исполнить гражданский долг". Отличился мой земляк Фирудин. Получая от отца, председателя колхоза, увесистые посылки с фруктами, раздавал их "своим" избирателям и в день выборов привел всех до единого за час до начала голосования, а затем без обиняков потребовал, чтобы этот пример политической активности советских людей был отмечен всенародно. Мы сообщили об этом в сводке, отсылавшейся в райком, на другой день наш герой мог прочитать свою фамилию в "Правде", а в его селе по этому поводу устроили байрам.
В качестве комсомольского вожака мне пришлось часто бывать в райкоме, выполнять всевозможные поручения: быть бригадиром на уборке картофеля в подмосковном совхозе и звеньевым на строительстве университета, опекать гостей молодежного фестиваля, в составе райкомовской комиссии проверять работу комсомольской организации в других академических институтах. На различных постах в райкоме было немало славных ребят. Тогда еще не выкристаллизовался тот тип комсомольского бюрократа, который стал притчей во языцех в 70-е годы, в секретарях ходили не успевшие "забронзоветь" вчерашние офицеры-фронтовики, ударники производства, бойкие выпускники московских вузов. Меня тоже пытались перетянуть к себе, суля начать карьеру аж со второго секретаря РК. Я вежливо отклонил эту честь.
Много времени отнимали свои. Почти все аспиранты носили комсомольский значок, члены Бюро должны были выслушивать их жалобы, хлопотать об устройстве в общежитие, разбирать склоки, увещевать нерадивых, поддерживать дух у тех, кто, завалив кандидатский экзамен, готов был повеситься. Словом, выполняли роль строгих, но заботливых родителей. Правда, в основном для иногородних.
Москвичи держались независимо. У них было неоценимое преимущество возможность жить дома, быть избавленными от постоянного изнурительного поиска - где спать, что есть, как постираться. Немало весило и усвоенное чуть ли не с пеленок знание городской культуры. Она ведь своя у каждого большого города, у столицы - тем более. Как принято в Москве говорить, вести себя на улице, в магазине, ресторане, общаться с сослуживцами, что здесь принимается за проявление дурного вкуса, где дешевле починить прохудившиеся брюки, как быстрее добраться от Центра до станции "Удельная" Казанской железной дороги, где поначалу поселили приезжих, - не посвященные во все тонкости московской жизни могли стать предметом насмешек и даже влипнуть в неприятную историю.
Мне настраиваться на московскую волну не пришлось - здесь у меня было много родственников по материнской линии (Даниэлянцы), я гостил у них по нескольку недель. Запомнился эпизод. Мне 13 лет, разгуливаю по Центру, дивясь красивым зданиям и глазея на витрины. Покупаю с лотка французскую булочку с горячей котлетой (их называли "микояновскими"). Лакомлюсь арбузом, который продавался тогда ломтиками. Так дохожу до "Ударника", где на щите читаю: "Большой вальс". Захожу в зрительный зал, гаснет свет. На экране появляется ослепительная Милица Корьюс, обаятельный Жюльен Дювивье и два часа льются потоком волшебные мелодии. Многие мои сверстники писали, что этот фильм буквально потряс их (например, Юрий Нагибин). Готов подтвердить. Я вышел из кинотеатра ошеломленный, немедленно приобрел на остатки денег, ссуженных дядюшкой, билет и поторопился на второй сеанс. В последующие дни моего пребывания в столице еще несколько раз побывал в "Ударнике". После войны в Баку компанией ходили в сад, усаживались на скамейки у дощатых стен летнего кинотеатра, слушали дивную музыку и соревновались, произнося реплики, которые должны были последовать. И сейчас я несколько раз в год просматриваю пленку с любимым фильмом, он возвращает мне ощущение молодости. Может быть, мания? Что ж, дай бог каждому заиметь такую.
Итак, я без усилий "вписался" в московскую жизнь. Это по-своему выразилось в том, что аспиранты-москвичи быстро приняли меня за своего. Вообще-то ребята были воспитанные, старались не заноситься, но ощущение своего превосходства, как его ни скрывай, нет-нет да вырвется наружу. Подмывает ведь блеснуть эрудицией, чтобы утереть нос грузину, не читавшему в подлиннике Локка и Монтескье, но нахально отбивающему у вас красивых девушек. Или поиздеваться над корейцем, который никак не овладеет шипящими. Его невинно спрашивают, знает ли он, где город Мытищи. "Мытиси? - переспрашивает он, не чувствуя подвоха. - Мытиси не знаю". - "А Пушкина читал?" - "Пуськин? Читал, читал!"
Впрочем, подобные развлечения не нарушали аспирантского товарищества. Москвичи помогали иногородним подыскать жилье, натаскивали перед сдачей зачетов, исправляли грамматические ошибки в рефератах, приглашали отощавших коллег на сытный домашний обед. Иногда звали и позаниматься вместе. У нас образовался небольшой кружок: Борис Назаров, Вера Малькевич, Коля Микешин, Валя Клеандрова. Спорили "по науке", обсуждали институтские события, вполне откровенно, не боясь, высказывались "по политике". Отношения - самые целомудренные, флирт и развлечения только на стороне.
С Микешиным нас связывали приятельские отношения долгие годы. Вместе трудились в Политиздате и жили год в одном дачном домике в Кратово, позднее вновь "сошлись" в редакции международного журнала в Праге. Признаться, я был шокирован, когда уже после смерти Николая прочитал в журнале "Наш современник" статью его дочери с самыми злобными на себя нападками, какие пришлось когда-либо слышать. Через некоторое время еще одна статья с тем же градусом ненависти, если не больше. Чем это я так досадил милой Танечке, которую знал с четырехлетнего возраста? Сознаю, это не довод в политической полемике. И все-таки...