Самое частое воспоминание о войне - дорога. Идешь ночью впереди трактора "Челябинца", который с натугой тащит по разбитой проселочной дороге тяжеленную пушку (8 тонн!), посвечиваешь фонариком. Отрываться нельзя, но и дистанцию нужно сохранять, чуть зазеваешься, окажешься под гусеницами. Такие трагедии бывали. На ходу начинаешь засыпать, слышишь нарастающий рокот двигателя, рванешь с перепугу, протопаешь полчаса, и опять неудержимо клонит ко сну. Только в Пруссии нам заменили трактора "студебеккерами". Дороги там были не чета российским, и, если позволяла боевая обстановка, мы лихо катили по асфальту.
А самый большой стыд я испытал после войны, на учебных стрельбах в Белоруссии. Командиры батарей вызывались демонстрировать свое умение перед комиссией, состоявшей сплошь из генералов. Пришла моя очередь, готовлю данные, передаю на огневую: "Первому один снаряд, огонь!" Гляжу в стереотрубу, глазам не верю - разрыв за пару километров от цели. Лихорадочно ввожу поправку. Огонь! Еще хуже, на сей раз в другую сторону.
- Этак вы, старший лейтенант, по селу ухнете, - сказал председатель комиссии. - Поезжайте, разберитесь, что там у вас происходит. Доложите рапортом.
Вернувшись на батарею и выяснив, в чем дело, я с яростью набросился на командира огневого взвода, по халатности которого случился этот позор. Он ухитрился "отметиться" по шесту, который был воткнут в сено на телеге. Крестьянин переехал на несколько десятков метров собирать сено с другого участка, соответственно наводилась пушка.
Доложил. Пожурили, но наказывать не стали.
Спустя 40 лет, 9 мая 1985 года, мы вспоминали эти и другие эпизоды войны страшные, горькие, веселые, радостные, - были ведь и такие, - с моим другом Иваном Михайловичем Хромушкиным на встрече в музее 2-й гвардейской армии в 102-й школе Москвы. Был Иван скромным безотказным работягой на войне, таким остался и после. С жильем плоховато, пенсия нищенская, глаза почти не видят.
- А так ничего, нам повезло, мы еще живы, другие, совсем молодые, умирают в Афганистане, - сказал он, поднимая граненый стакан со ста граммами. Теперь помянул бы Карабах, Чечню, Косово... Что еще впереди?
Обсуждали и главнокомандующего - как без этого. Историкам есть, конечно, в чем его винить: пересажал добрую треть высшего комсостава, не прислушался к сигналам разведки. Но чтобы оценить роль Сталина, достаточно представить на его месте Ельцина.
В Баку. Учение
Победоносная армия, еще не расхоложенная долгим миром и готовая - дай только приказ! - рвануть до Ла-Манша, неохотно отпускала молодых офицеров, прошедших выучку войны. Меня приглашали в штаб Белорусского военного округа, предлагали на выбор Военно-политическую либо Артиллерийскую академию. Пришло приглашение и из Военно-юридической - это уже постарались московские родичи, знакомые с тогдашним ее начальником Виктором Михайловичем Чхиквадзе. С ним я встретился позднее, когда он уже стал директором Института государства и права. При нем я защищал докторскую, с его "подачи" унаследовал президентство в Советской ассоциации политических наук. Он постарше меня, теперь уже реже выбирается на академические сходки. Всякий раз, когда это случается, я рад сказать ему и услышать от него доброе слово. Наверное, у каждого есть такие люди - не близкие друзья, но и не просто знакомые.
Но в то время у меня было стойкое желание "снять шинель и идти домой". Отклонив несколько прошений о демобилизации, местное военное начальство махнуло на меня рукой и согласилось удовлетворить просьбу о переводе в Бакинский военный округ. Там тоже не обошлось без волокиты, но вопрос все же удалось решить "по-восточному", то есть посредством кумовства. Впрочем, кажется, это грех общечеловеческий. У отца нашелся знакомый адвокат, у которого был знакомый инженер, чей знакомый врач был братом жены начальника отдела кадров округа. Не ручаюсь, но примерно так. Сигнал, прошедший по этой цепочке, вернулся с благоприятным ответом, еще несколько раз проследовал туда-обратно, и через пару месяцев я сидел перед моложавым полковником, который листал мое дело, отправляя в рот одну за другой сочные инжирины. Если б не они, я его никогда б не запомнил.
Тяжело вздохнув, он захлопнул папку.
- Понимаешь, есть проблема.
- В чем дело? - Я встревожился. По цепочке передали, что дело в шляпе, остаются формальности. И вдруг...
- У тебя нет наказаний, выговоров, не за что зацепиться.
- Не может быть! В училище получил два наряда вне очереди. На фронте десять суток ареста.
- Это ерунда, не записано.
- А что, увольняют только провинившихся?
- Нет. Отпускаем тех, кто учился в вузе или работал до войны по профессии. Если, конечно, сам захочет. А кто стал офицером после десятилетки, хорошо себя показал на фронте, - считается перспективным кадром. Таких отпускать не приказано. Наоборот, выдвигать, посылать в академии. Хочешь, я тебя направлю?
- Спасибо. Мне уже предлагали. Что же делать, товарищ полковник?
Он, забросив в рот очередную инжирину, состроил сочувственную мину и пожал плечами, давая понять, что не видит выхода. У меня сердце упало. Насладившись моим замешательством и сочтя, что достаточно набил цену своей услуге, полковник сказал загадочно:
- Есть одна статья... - Я встрепенулся. - Разрешено увольнять с плохими характеристиками: нарушал дисциплину, склонен к выпивке, недостаточно строг к подчиненным...
- Вот! - вырвалось у меня.
- Что, эту статью хочешь?
- Не то что хочу, но переживу.
Он посмотрел на меня с усмешкой.
- А ты действительно был запанибрата с солдатами?
- Как сказать... Если так называется хорошее к ним отношение...
Полковник черканул несколько строк, протянул мне записку.
- Иди в комнату напротив, там тебя оформят.
Я рассыпался в благодарностях.
- Не меня благодари, Ашота Арамаисовича. Передай ему привет от меня.
Упомянутый Ашот был самой влиятельной фигурой в цепочке.
Моим первым начальником на гражданке следует, очевидно, считать декана юридического факультета Азербайджанского университета Касума Джафаровича Джафарова. С ним я столкнулся дважды: при поступлении на учебу и после ее окончания.
Фронтовики, окончившие десятилетку, освобождались от вступительных экзаменов. Оформив честь по чести все документы, я получил студенческую книжку и отправился за подписью декана на факультет, расположенный отдельно от основного здания университета. Секретарша, окруженная стайкой абитуриентов, кивнула в сторону массивных дверей. Стучу - ответа нет, погромче - тишина. Оглядываюсь, она жестами дает понять, что декан у себя, спит. Дергаю дверь заперта. Начинаю барабанить - слышу раздраженный голос:
- Кто там?
- Касум Джафарович, к вам можно?
- Касума Джафаровича здесь нет, он в университете.
Я недоуменно смотрю на секретаршу. Она смеется:
- Теперь уж ни за что не откроет. Придется вам прийти в другой раз. - И дает дружеский совет: - Не признавайтесь, что это вы его разбудили.
Учился я экстерном. Память свежая, за два-три дня вызубрил учебник и пошел сдавать. Если предмет не очень интересовал - на другой день половину свежеприобретенных знаний выбросил из головы, очистил место для следующего. Зато в поте лица штудировал любимые - теорию государства и права, государственное, международное право, философию, политэкономию, английский. Тут уж по совести, с первоисточниками.
Впрочем, больше времени, чем сама учеба, занимала беготня за всякими справками и направлениями, необходимость уломать преподавателя, упросить, чтобы принял у тебя зачет или экзамен. За экстерников им платили гроши, так что они от нашего брата бегали. Приходилось и в подъездах сторожить, и за пуговицу хватать, а молоденькую симпатичную преподавательницу латыни сводить в кино.
Но вот позади пять курсов юрфака, пора писать диплом. В те дни в газетах часто печатались выступления Вышинского на международных форумах. Зловещая роль бывшего генерального прокурора в процессах 37-го года, проповедовавшаяся им, академиком от юриспруденции, "презумпция виновности" стали обсуждаться и осуждаться лишь после его смерти, последовавшей сразу после кончины Сталина. А тогда Андрей Януарьевич был весьма популярен своим ораторским искусством. Тем более в Баку, где еще сохранился дом с проступающей на стене надписью: "Аптека Вышинского". Кажется, она принадлежала дяде будущего министра.