— Ты говоришь «мы». Стало быть, у тебя есть семья?

— Я не женат, но со мной вместе живут мои младшие сёстры. Вы, может быть, помните их? Тогда они были еще совсем маленькие. Теперь выросли, невесты... Да вот вы сами увидите!

Как раз в это время мы подошли к дому молодого Микелона. Кругом на грядках, обнесённых изгородью, зеленели овощи. Правду сказать, огород был не из богатых. Я, кажется. не заметил ничего, кроме репы. Уж такой климат на этой высоте — он слишком суров, чтобы можно было разводить что-нибудь ещё. Зато дикие растения вокруг были очень интересны, и я дал себе слово завтра же утром заняться ими как следует.

Дом Микеля был построен из дикого красноватого мрамора и покрыт вместо черепицы тонкими листами шифера. Низкий и прочный, он, должно быть, легко выдерживал толщу снега в добрых два метра, под которой был погребён каждую зиму.

Мы вошли. В домике было две комнаты — просторные, светлые, хорошо протопленные. Мебель сосновая, основательно и добротно сделанная.

В одной комнате, очевидно, жили сестры Микеля, в другой — он сам. Тут стояла его постель — правда, без простынь, но с очень чистыми шерстяными одеялами, — шкаф, стол, несколько табуреток. Над столом была полка с дюжиной книг.

— Я вижу, ты всё-таки научился грамоте, — сказал я.

— Да, кое-чего набрался от других, а больше своим умом дошёл. Была бы охота!.. Но позвольте, я пойду позову сестёр.

Он ушёл, подбросив в очаг охапку сосновых веток. А я, оставшись один, принялся рассматривать его книги. Мне было любопытно узнать, из чего состоит библиотека бывшего нищего. К моему великому изумлению, я нашёл у него на полке переводы лучших сказаний и поэм: «Илиады», «Одиссеи», «Неистового Роланда», «Дон Кихота» и «Робинзона Крузо». Сказать по правде, ни один из этих томов не был полным. Некоторых страниц не хватало, другие были сильно потрёпаны. Должно быть, книги долго и верно служили своим хозяевам. Кроме того, я приметил несколько аккуратно сшитых листов — это были народные испанские и французские легенды о Роланде — и, наконец, старинную книгу о звездах и планетах.

Микель вернулся с двумя своими сестрами — Магеллоной и Миртиль. Одной из них было лет восемнадцать, другой — двадцать. Обе они были необыкновенно хороши в своих красных шерстяных капорах и воскресных платьях, надетых в честь моего прихода.

Загнав коров, девушки поспешили принарядиться. Впрочем, в этом не было ни тени кокетства. Надевая парадные платья, они просто хотели почтить гостя.

Сестры Микеля приветливо поздоровались со мной и сразу принялись хозяйничать. Магеллона пошла жарить на вертеле ногу дикой козы, а Миртиль накрыла скатертью стол и поставила четыре прибора.

Всё сверкало чистотой. Обед показался мне отличным. Мясо зажарено как раз впору, сыр превосходный. Вода из горного ключа свежая и вкусная. В конце обеда подали и кофе, горячий и вполне сносный. Вина на столе не было: хозяин его никогда не пил.

Обе сестры Микеля мне очень понравились — такие простодушные и в то же время разумные. У старшей, Магеллоны, лицо было открытое и смелое. Миртиль, младшая, казалась более тихой и застенчивой. У неё был нежный, мягкий голос и такое же выражение глаз. Обе нисколько не старались привлечь к себе мое внимание и заботились только о том, как бы получше услужить старшему брату и его гостю. Занятые своим делом, они говорили немного, но в каждом их слове чувствовались ум и сердечность.

— Вы не слишком устали? — спросил меня Микель, когда девушки убрали со стола. — Не хотите ли вы отдохнуть? Или предпочитаете послушать мою историю?

— Нет, нет, я ничуть не устал. Рассказывай. Я жду с нетерпением.

— Что ж, расскажу, пожалуй... — Микель повернулся к сестрам: — Ну, а вы-то всё это знаете наизусть.

— Нет, не всё, — сказала Магеллона.

— То есть и знаем и не знаем, — добавила Миртиль. — Если ты будешь рассказывать на один манер, — мы знаем всё. А если на другой — сколько бы ты ни рассказывал, нам никогда не будет довольно.

Я с удивлением поглядел на Микеля. Заметив мой вопросительный взгляд, он обратился к Магеллоне:

— Надо объяснить гостю, что вы хотите сказать. Говори ты, Магеллона, — ты старшая. Конечно, Миртиль тоже неплохо говорит, но ты объяснишь лучше.

Девушка слегка покраснела.

— Да я не сумею...

— А я вас очень прошу! — сказал я. — Если я чего-нибудь не пойму сразу, я переспрошу вас, только и всего.

— Ну что ж... — начала Магеллона, слегка смущаясь. — Видите ли, брат рассказывает довольно хорошо и тогда, когда он говорит обо всём, что с ним было, попросту, как все люди. Но когда он рассказывает по-своему, у него выходит так интересно, что можно заслушаться. Скажите ему, чтобы он не стеснялся и рассказал вам эту историю на свой лад. Право же, она такая занятная, что даже во всех его книжках не найдётся, пожалуй, ничего интереснее.

Я попросил Микеля рассказывать свободно, дав полную волю воображению. Микель на минуту задумался, потихоньку подкладывая в огонь ветку за веткой, сучок за сучком. Потом с добродушной и лукавой улыбкой взглянул на сестёр, и вдруг глаза его блеснули, он тряхнул головой и начал свой рассказ.

На склонах Монт-Эгю, в ста метрах над нами (завтра я вам покажу это место), есть небольшая площадка. Весной, так же как и у нас, там всё зарастает чудесными кормовыми травами. Разница только в том, что там немного холоднее, снег выпадает раньше и лежит дольше, а так — одно и то же...

Площадка эта носит странное название: её прозвали скалой Иеуса... Не скажете ли вы мне, что значит это имя?

— Иеус?.. — Я на минуту задумался. — Помнится, я где-то читал, что в Пиренеях многие горы были когда-то посвящены Юпитеру или Зевсу. Пожалуй, в местном произношении «Иеус» — это и есть «Зевс»...

Микель обрадовался:

— Ну, что я говорил!.. — Он живо обернулся к сестрам: — Видите, девочки, не я один так думаю. Образованные люди подтверждают моё мнение... А теперь скажите мне, дорогой друг, помните ли вы слова, которые так часто повторял мой бедный отец, когда просил милостыню?

— Ещё бы! Отлично помню. Он говорил: «Великан навалился на меня всей своей тяжестью».

— Ну вот, теперь я вам объясню, что значили эти слова. Мой отец был, смею сказать, поэт. Он вырос в горах, на высоких пограничных пастбищах, среди старых испанских пастухов. Слыхали вы о них когда-нибудь? Это был особенный народ. Чего только они не перевидали на своём веку! Обо всём у них были свои понятия. Они знали такие предания, легенды, песни, каких в наше время уже не услышишь.

Сказания их многие теперь считают детскими сказками и не верят их мудрости. Мой отец верил. У него была склонность ко всему чудесному, он и меня воспитал в таких мыслях. Не удивляйтесь же, что мысли эти живут во мне и до сих пор.

Я появился на свет в этом самом доме — вернее сказать, на этом самом месте, потому что в те времена здесь стоял не дом, а жалкая лачужка — не лучше тех построек, в которых я укрываю от непогоды своих коров.

Нашу площадку люди называли площадкой Микелона. А выше была, как я уже говорил, площадка Иеуса. Мы с отцом осенью иногда поднимались туда, чтобы посмотреть, нет ли там уже снега. Если есть — значит, и у нас скоро выпадет, и нам пора спускаться в долину. Если же нет — значит, можно ещё пожить в горах.

Всякий раз, когда нам случалось подниматься наверх, мы проходили мимо великана, то есть мимо одинокой скалы, которую издали можно было принять за огромную статую.

Огибая подножие каменного великана, отец всегда крестился и плевал в его сторону. И мне он приказывал делать то же самое. Он считал, что так должен поступать каждый благочестивый человек, потому что этот великан, в честь которого с давних времён названа площадка, — языческий бог или, попросту говоря, нечистая сила, враг рода человеческого.