У застольщиков поползли улыбки, раздался шепот взаимопонимания и осознания общей вины, а старец с новой силой выдавил из больной гортани:

— Надо основательно задуматься над этой проблемой, она сейчас приобрела глобальное значение и требует немедленного разрешения. Надо строить приемные пункты просторными, чтобы людям было там удобно и приятно находиться, чтоб человек почувствовал заботу о себе! Кое-кто никак не хочет этого понять. Кое-кто всеми силами хочет дестабилизировать обстановку, внести смуту и недовольство в массы. Не хочет или не умеет вести с массами разъяснительную работу, а то и боится выйти к народу, не считая за народ толпу, собравшуюся возле наших приемных пунктов. Это в корне неверная политика. Нам надо решительно кончать с этим! Люди уже не могут ждать, пока мы будем строить новые пункты по приему пустой посуды, терпение у народа может лопнуть. А поэтому я призываю вас направить все свои силы на разъяснительную работу с массами, донести до сознания народа, что руководство сейчас занято этой неотложной задачей, изыскивает средства на строительство новых пунктов и прилагает все усилия на то, чтобы удовлетворить запросы населения. И пусть кое-кто из нерадивых поймет наконец, что мы не дадим им возможностей издеваться над народом. Пусть кое-кто задумается всерьез. Мы не будем сидеть сложа руки и наблюдать, как они делают свое черное дело, — злобно пообещал старец, обведя зал проницательным взглядом отекших глаз, словно бы отыскивая виноватых среди притихших сподвижников, каждый из которых как бы почувствовал себя тем безымянным кое-кем, подвергнутым резкой, но справедливой критике.

Даже Темляков и тот смутился, подумав о себе, что он-то как раз и есть тот самый «кое-кто», который скрывается от гнева радетеля за народ, выдавая себя за добропорядочного гражданина. Ему стыдно стало за бутерброд с икрой, который он, увы, поторопился приготовить для себя, не подумав о народе, толпящемся в данный момент с пустыми бутылками в авоськах в огромных очередях.

Впрочем, старец выручил его, сказав напоследок примирительным тоном:

— А теперь прошу налить в бокалы чего кто хочет, кто к чему привык, так сказать, кто чем потчует себя в тревожные минуты жизни, чтоб побольше было у всех у вас оптимизма и прочих положительных эмоций. Единственно о чем хочу серьезно попросить — не забывайте о народе. Он заслужил своим самоотверженным трудом, чтоб мы ни на минуту не забывали о нем и помнили, что все мы с вами — верные его слуги, усердные его попечители, какими и призываю вас оставаться в будущем, — закончил он свою речь уже без бумажки, обнаружив способность проникновенного слова и той задумчивости, какая не могла не вызвать бури восторга у всех сидящих в зале. Все стали хлопать в ладоши, провожая его с трибуны.

Кому-то показалось неприличным сидеть в этот торжественный момент, и все поднялись вслед за ним, загремев стульями, и продолжали стоя хлопать, блестя глазами и плавя лица радостными улыбками, пока старец не добрел до своего стула и не сел на него, окруженный вниманием и предупредительной заботой своих приближенных.

Темляков тоже хлопал и улыбался, зараженный общим воодушевлением, и ему уже тоже казалось, что речь старца исполнена глубокого смысла и значения и что такие именно люди, как этот больной, но все еще стоящий на ответственном посту старец, двигают прогресс, заботясь в больших и малых делах о людях, не жалеют себя и своего пошатнувшегося здоровья ради общественной работы, направленной на улучшение жизни той массы людей, которая лишь в силу своей безликости не может по достоинству оценить эту заботу.

В минуту восторга он и сам себя почувствовал преданным общему делу заботы о народе и чуть не прослезился, когда увидел слезы на глазах у рьяно хлопающей соседки напротив.

Она никак не могла успокоиться, губы ее что-то шептали, глаза, полные слез, искрились любовью, а когда она наконец села и обратила взгляд на Темлякова, он увидел в ней такую добрую, отзывчивую, даже застенчивую в своей некрасивости женщину, что укор совести снова заставил его устыдиться недавних своих оценок этой женщины» Как бы снимая вину с себя, он сказал ей с восторженной улыбкой:

— Мудрый человек!

— Ой, что вы! Не говорите! На таких людях мир держится, — откликнулась она с благодарностью и смахнула слезу.

С необыкновенной легкостью она вдруг вспорхнула из-за стола и под общий шум и одобрение присутствующих решительно взошла на трибуну, возвысилась над ней, устремив взгляд на обожаемого старца, и зычно сказала в микрофон, который гулко загудел водопадом ее слов:

— Позвольте, дорогой вы наш Петр Аверьянович, от имени всех здесь собравшихся выразить вам наше огромное спасибо.

Зал взорвался опять аплодисментами, все поднялись опять и с наполненными уже рюмками ждали, что скажет от их имени решительная женщина, которая вдруг смутилась и радостно всхлипнула от переизбытка чувств.

— Простите меня, пожалуйста, — взревел микрофон, вызвав смех и удовольствие собравшихся. — Я вот что хочу сказать-то... Может, это и не к месту, а может, и к месту. Кому как покажется. Может, и к месту придется.

— Говори, Сливина, говори! — раздались одобрительные голоса. — Не смущайся, все свои!

— Я что хочу-то... Вот все мужчины твердят, что любят худеньких женщин, а на поверку — любят полненьких! А ведь что говорят?! Вот мой покойный муж говорил, что ему нравятся худенькие красотки и белое вино, — гремела Сливина, перекрывая голосом весело возбужденных застольщиков.— Улавливаете сочетание? Белое вино и худенькие красотки... Каков! Прямо с Невского проспекту! А на поверку вышло — любил всю жизнь толстушку и водку с соленым огурцом. Это все мужчины таковы! — крикнула она всей грудью в распирающем ее веселье и под хохот и рев зала пошла, побежала, полетела счастливая на свое место и, очень смущенная, запыхавшаяся, села, довольная собой и своими соседями, которые позаботились о ней, налили ей водки в рюмку и положили на тарелку всяких закусок.

Темляков потянулся к ней, чокнулся рюмкой и, все еще чувствуя свою вину перед ней, сказал с веселой улыбкой:

— Хорошо выступили, к месту. Абсолютно верно! Ваше здоровье.

— Я всегда от души говорю, — ответила она и, пожелав тоже здоровья Темлякову, выпила водку. — А где же соленый огурец? — воскликнула Сливина, сморщив веселые глаза.

— Как где? А это что? Пожалуйста, Клавдия Ивановна! — откликнулись соседи. — Вот они, фулюганы! Куда им деваться, озорникам, — наперебой говорили они об огурцах, что толпились в коричневой керамической миске, извалянные в укропных нитях, в вишневых и смородиновых листьях, залитые душистым малосолом, маленькие, пупырчатые, словно самой природой созданные на закуску, на потеху людям, вкусившим жар холодной водки. Пожалуйста, Клавдия Ивановна. Год нынче огуречный, много огурцов будет. Как бы не избаловался народ, не удержишь, потащатся на рынок торговать.

— Удержим, — сказала Сливина, хрустнув огурцом. — Перекроем кислород. Посты поставим, пока не кончится в полях уборка, — говорила она, смачно жуя огурец. — А вы что же не кушаете ничего? — спросила Клавдия Ивановна у Темлякова, который только и делал что ел и ел всякие деликатесы, чувствуя себя преступником.

— Я? Помилуйте! — воскликнул он, подумав опять о своей вине перед этой славной женщиной, которая не только коня, но и народ может удержать, остановить на скаку ради общих интересов. — Спасибо, Клавдия Ивановна. Я предлагаю поднять рюмки, — сказал он, обращаясь к соседям справа и слева, — и выпить за здоровье нашей милой Клавдии Ивановны, за ее прекрасную и чистосердечную речь.

— Потом, потом, — торопливым шепотом остановили его соседи. — Послушаем сначала Пузырева. Он зря не скажет.

— Послушаем, — сказала и Клавдия Ивановна с благодарностью во взгляде. — Успеется еще... за меня.

Темлякову показалось, что она особенно как-то посмотрела на него, пообещав ему взглядом что-то такое, от чего он испуганно умолк и задумался, опять пропустив мимо ушей начало речи.