Кажется, Зигни прочитала его мысли — все, от первой до последней. Конечно, Кен не помощник ей в этом деле. А если так, незачем требовать от него помощи, от человека можно получить только то, что он способен дать. Но ей стоит поторопиться и взяться за дело. Поэтому Зигни спокойно сказала:

— Я повезу мальчиков в Европу. Я знаю, там есть клиники, где наш сын станет таким же, как все, совершенно здоровым.

— А как же я?

— Ты собирался в экспедицию. За птицами. Вот и поезжай. Каждый должен заниматься тем, чем должен.

Зигни прочла о болезни Дауна все, что можно было найти. Открывшееся из книг укрепило ею в собственной уверенности — в лечении болезни, известной более ста лет, произошел удивительный прогресс, и у Зигфрида есть шанс стать вполне нормальным ребенком!

С тех пор, как доктор Даун впервые описал эту болезнь в тысяча восемьсот шестьдесят шестом году, много воды утекло. В тридцатые годы двадцатого века страдавшие этим заболеванием дети жили всего девять лет, а двадцать лет спустя — уже двенадцать. А при современном уровне развития медицины они проживут столько же, сколько и здоровые люди.

Эта новость ободрила Зигни. Но более всего успокоило ее то, что болезнь Дауна вовсе не расплата за грехи родителей, а аномалия хромосомного набора. Еще большую радость у Зигни вызвало открытие, что люди с болезнью Дауна могут быть музыкантами, актерами, художниками. Только надо найти такое место для Зигфрида, чтобы он получил от жизни все, что положено ребенку.

И она полетела в Шотландию, где Энн Сталлард уже нашла клинику — прекрасную частную клинику в Эдинбурге.

— Здесь сделают из твоего сына гения, Зиг, поверь, — были первые слова встретившей ее Энн. — А сперва его поставят на ноги.

Зигни улыбнулась.

— Ну, на ноги, я думаю, малыш встанет, как и полагается, месяцев в девять.

— Да нет, мальчики могут не уметь ходить до года с лишним. Они не слишком-то торопятся бегать. Я о другом.

— Понимаю, Энн, это я так. Тренирую голос. — Она улыбнулась.

— Ну а как твой поэтический голос? Надеюсь…

— И правильно делаешь. Его ничто не способно заставить молчать. Помнишь, ты говорила мне, когда я была еще совсем девчонкой, что никогда нельзя предавать себя?

— Я и сейчас так считаю.

— Вот я это и делаю. Мне дано дело всей жизни, и, что бы ни встретилось мне на пути, я все преодолею. Ты веришь мне?

— Да. Но твоя семья, Зиг, так неожиданно быстро ставшая большой и сложной… Твой Кен…

— Кен — проводник, Энн. Он мой и, каким бы он ни был, останется моим, пока я живу на этом свете.

— Но ты уехала, Кен один… Мужчина не может долго жить в одиночестве, без женщины.

— Энн, я даже согласна отпустить его на время, пока занята переводами и детьми. Но, уверяю тебя, у меня странное чувство, что мы с ним навсегда вместе. Что бы ни произошло.

Энн покачала головой.

— Ну что ж, посмотрим.

Энн осталась в Эдинбурге с мальчиками, а Зигни поехала в Арвику и с головой окунулась в переводы. Книга, над которой она работала, продвигалась медленно, поскольку оказалась сложной и требовала знания многих реалий. Но Зигни словно кто-то диктовал нужные слова, которых, казалось, она никогда не знала и даже не предполагала, как они зазвучат по-шведски. Зигни едва успевала записывать.

А проснувшись однажды утром, она приняла совершенно неожиданное решение: лететь в Страну восходящего солнца.

Никому ничего не сказав, Зигни купила билет на самолет. Океан, чьи воды много лет назад поглотили мать Зигни, был невидим — толстый слой облаков, словно гигантская непромокаемая подушка, лежал между авиалайнером и водой. У Зигни возникло странное чувство, что мать никогда не уходила из ее жизни. Да, физически ее нет рядом с ней давно, но разве не она наполнила жизнь дочери тем смыслом, от которого уже никогда и ни при каких обстоятельствах Зигни не отказаться? Зигни не раз вынимала из сейфа японские газеты с восторженными статьями об исполнительском искусстве матери и всякий раз прочитывала по-новому. Они обретали краски, запах. Японцы со свойственной Востоку цветистостью восторгались невероятной чувственностью игры шведской арфистки.

Каждое новое прочтение давно знакомого текста подтверждало одно: она, Зигни, совершенствуется в языке раз от раза, а мать из небытия дает оценку ее труду.

Ей вспомнился последний разговор с отцом, ненадолго завернувшим в Арвику из своих филологических странствий.

— Послушай, папа, — сказала Зигни, — послушай. Кажется, теперь я прочла о маме еще точнее.

Она видела, как посветлело его всегда сосредоточенное лицо. Отец опустился в кресло у горящего камина и смежил веки. Выслушав новый вариант перевода, он открыл серые, как северное небо, глаза и сказал:

— Зиг, тебе не кажется, что текст теперь звучит подобно арфе? Очень чувственно.

Она улыбнулась.

— Папа, ты, наверное, шутишь. Но как бы я хотела, чтобы это оказалось правдой…

Стюардесса, появившаяся в дверном проеме салона, объявила, что самолет идет на посадку. И в тот самый миг Зигни поняла: в столь внезапный полет в Японию ее позвала мать. Более того, теперь Зигни совершенно точно знала, куда отправится из аэропорта. И на эту мысль ее навели стихи, которые она перевела накануне.

Слившись с толпой паломников, Зигни устремилась к храму Диабутсу, в котором высится громадная, тринадцатиметровая статуя бронзового молящегося Будды. Сняв туфли, она поставила их в длинный ряд обуви — мужской и женской, модельной и простой, старой и новой — обуви паломников со всего света — и, босая, вошла в храм. Зигни увидела его сразу — Будда смотрел на нее одну — и под его магнетическим загадочным взглядом направилась к нему. У ног Будды лежали горы даров: мешочки с рисом, апельсины, яблоки, хлеб… Зигни тоже положила свой дар — свернутые в трубочку листы — самые свежие переводы. Вдыхая сладковатый аромат благовоний, под шелестящий шепот множества паломников — каждый молил Будду о своем — Зигни заговорила искренне и страстно:

— Мой сын здоров, ведь правда? Просто люди видят его другим. Я хочу, чтобы они увидели его таким, каким вижу я. Это произойдет, да? Ну скажи, дай знак, что так и будет.

Казалось, в глазах Будды засветились участие и согласие, хотя лицо его оставалось отрешенным, надмирным, но Зигни нужен был знак, заметный только ей одной. И она увидела этот знак.

Она вернулась в Арвику из тайного полета в Японию полная уверенности и покоя. Все будет так, как она хочет.

Кен часто звонил Зигни, говорил, как скучает по ней, что видит ее во сне каждую ночь. Голос его был веселым и бодрым, а когда Кен рассказывал об очередном необыкновенном экземпляре, то к веселью и бодрости примешивался неподдельный восторг.

Слушая голос мужа, Зигни чувствовала, как ее охватывает сладостное желание, она пыталась представить себе Кена таким, каким он бывал в минуты близости… и тут же в голове начинали возникать строчки — сначала на японском, потом они переплавлялись в шведские слова о любви.

Зигни решила поехать к мужу после окончания очередной книги переводов.

Это случилось ранней весной.

Кен встретил ее в аэропорту Окленда и повез в Вакавилл, как и хотела Зигни. Жаль, что в этом городке больше не живет Гарри Нишиока, подумала она, но ее печаль сменилась радостью — он соединился со своей любовью, и, может быть, из его глаз ушла вечная настороженность ожидания, и эта, теперь ей совершенно понятная, постоянная готовность к прыжку. Однако в Вакавилле осталось немало потомков тех японцев, кто в прошлом веке приехал сюда на заработки, и многие из них стали хорошо образованными людьми, поэтому при необходимости Зигни могла найти другого консультанта.

Кен выглядел прекрасно — загорелый, сильный, с бронзовыми от загара руками. Зигни почувствовала, как желание толкнулось в животе — ну что ж, прекрасно. Это ее муж, и сейчас в хорошо знакомой спальне Вакавилла они займутся любовью.