И он усаживал ее на подъемник и вез в горный ресторан, где на самом деле подавали жареные на гриле сосиски, от которых невероятно вкусно пахло, и тушеную капусту, которая тоже пахла невероятно… Правда, горный воздух придавал особенный вкус этой простой еде.

О, как был уверен в себе этот могучий Тревор, владелец большой луговой пасеки — именно так он представился Зигни.

— Зиг, ты забываешь, с кем я имею дело каждый день? С пчелами. Я привык к укусам, — говорил он, глядя горящими глазами ей в лицо. — У меня толстая кожа, отравленная пчелиным ядом душа, но нежное сердце. — Он потянулся к ее руке и стиснул тонкие пальцы.

Она молчала, серьезно глядя ему в лицо. А он красивый, мелькнуло в голове Зигни. И очень чувственный, вынуждена была она признать. Зигни видела, как смотрели на Тревора лыжницы, и ей приятно было кататься с ним.

Иногда, ложась в постель после целого дня катания, она задавала себе вопрос: ну почему я так упорствую? Ведь Тревор хорош, он хочет быть со мной, я все вижу и понимаю, так почему бы нет?

Зигни чувствовала, как оживляется в его компании. Ну и что? Почему не повеселиться в обществе приятного человека? Он так смешно рассказывает о пчелах.

— Тревор, неужели вас не кусали пчелы по-настоящему? — спросила она как-то.

— По-настоящему? Нет. Меня укусили однажды восемь пчел. А вот если десять, то это уже конец…

— Известно ли вам, Тревор, что диетологи считают мед нисколько не полезным? Они говорят, что в нем сахар и мусор, который пчелы приносят с собой.

— Значит, эти диетологи сами мусор! — фыркнул он и, оттолкнувшись палками, укатил.

Нет, никакой Тревор мне не нужен, вздыхала Зигни, закрывая глаза. У меня есть Кен. Неважно, что мы в разводе, неважно, что у него уже двое детей от новой жены. Ничто неважно.

Так что же, я собираюсь провести остаток жизни в одиночестве? Ведь еще немного — и моя работа закончена. Ну, как же в одиночестве? — упрекнула себя Зигни. Я буду с Кеном. С Кеном! Со своим единственным мужчиной, которого я всегда любила и которого люблю сейчас, но не так, как он хотел бы.

Странно, но почему-то Зигни казалось, что, едва она поставит последнюю точку в двадцатой книге, они с Кеном воссоединятся.

Она начинала злиться на себя: Зигни Рауд, о чем ты думаешь? Кен женат, у него жена Салли и дочери!

Но у Кена Стилвотера есть и два сына, которых родила я!

Зигни потрясла головой, пытаясь вернуться в реальность. За окном садилось солнце, и сад казался золотым. Он успокаивал, обещал долгую и счастливую жизнь. Наверное, люди увидели в золоте ценность не просто как в металле — их увлек цвет. Цвет заходящего солнца. А когда стемнеет, в саду зажгутся фонари. Зигни не выключала их на ночь — пускай светят. От неяркого, чуть зеленоватого света веяло странным покоем, хотя, казалось бы, свет должен возбуждать чувства, как весенняя зелень.

Наверное, самое трудное для человека и самое опасное для его натуры, но в то же время и самое благодатное для ума — в краткий отрезок жизни пройти через многие круги бытия. Появившись на свет в крошечном городке на севере Европы, Зигни очень скоро оказалась на другом континенте, в большом городе. Наверное, поэтому и возникла в ее душе невероятная свобода — она может быть везде, повсюду, она способна делать то, что захочет, а что именно — она знает лучше всех. Зигни казалось, каждый человек способен, прислушавшись к себе, понять — чего именно он хочет больше всего на свете. Если он способен прислушаться. Она этой способностью обладала с рождения.

Перед поездкой в горы Зигни слушала лекцию в Стокгольмском университете, профессор рассказывал о тонкостях наркотической зависимости — Зигни беспокоилась о подрастающих мальчиках. Но на лекции она сделала открытие для себя: она оказалась в подчинении у своего творчества, и эта зависимость ничуть не слабее, чем от наркотиков. Если ее оторвать от японских переводов, она будет чувствовать себя такой же несчастной, как и наркоман, лишенный зелья. Боль возникает на биохимическом уровне, потому-то пристрастие к наркотикам столь трудно поддается лечению.

А Кен пытался отвратить ее от японской поэзии, отнимавшей у него жену. Он хотел привязать Зигни к себе, посадить в клетку, как пойманную птицу. Кен сам не отстреливал птиц — только фотографировал их, чтобы, создавая чучело, точно воспроизвести позу, мельчайшие детали оперения, оттенки рогового слоя на клюве. Добывали птиц другие и приносили ему то, что он хотел. Никогда не забыть его голос, трепещущий от волнения, когда он говорил:

— Зиг, как ты думаешь, правая лапка точно поставлена? Мне нужен сторонний взгляд.

Ей приходилось поднимать голову от словаря, в котором она старалась найти одно-единственное слово, которое донесло бы до читателя смысл, уловленный в японском оригинале. А это так трудно — и страна далекая, и век, засыпанный песком времени. Но Зигни год от года становилось понятнее, что человек мало изменился за века. Те же инстинкты собственника, то же стремление к обладанию, желание власти над другим. Особенно у мужчины над женщиной. Ну чем Кен, образованный, богатый, удачливый Кен Стилвотер, талантливый орнитолог-таксидермист, отличается от японца, жившего несколько веков назад? Ничем. От книги к книге Зигни становилось проще вкладывать в стихи ставшие такими ясными мысли.

Они виделись с Кеном два месяца назад — навещали мальчиков. В какой-то миг он поймал ее пристальный взгляд, который, вероятно, раздражал его своим неясным смыслом. Может, ему показалось, что Зигни рассматривает его как предмет для исследования и умозаключений? Мол, каков теперь бывший муж, ныне муж другой женщины? Именно так это и было. Внезапно он задал странный вопрос:

— Ты меня презираешь, Зиг? Я напоминаю тебе какого-нибудь неоперившегося птицелова из японских стишков? — Потом умолк и задал вопрос, который не давал покоя ей самой: — А что ты станешь делать потом? Когда закончишь все двадцать книг?

— Испытаю большое удовлетворение, — засмеялась она. И добавила уже серьезно: — Испытаю радость, оттого что смогла сделать мне предназначенное.

— Ну а дальше?

— Заберу тебя обратно, — неожиданно слетело с губ Зигни.

Она увидела, как внезапно в глазах Кена вспыхнул огонь.

— Но я не вещь, Зигни. — Голос Кена стал очень тихим.

— Я пошутила. Извини. У тебя прелестная семья. Замечательная жена, очень активная. Салли известна в женском движении.

— Откуда ты знаешь? — Кен вскинул светлые брови и требовательно посмотрел на нее.

— Я слежу за событиями в мире, читаю газеты. Миссис Салли Стилвотер вместе с другими женщинами сделала «Одеяло Мира», на котором вышиты портреты детей из разных стран. Знаменитое американское «Одеяло Мира». Там есть и портреты твоих дочерей. И активистки возят его по разным странам. Недавно они были в Восточной Европе и произвели фурор. Их принимали, будто представителей Госдепартамента.

Кен засмеялся.

— Совершенно верно. Салли приехала невероятно счастливая. Она никогда не думала, что может дать столько интервью — в Варшаве, в Софии, в Праге. Но, Зигни, это все так далеко от тебя, от твоих интересов! Почему…

— Почему я слежу за твоей жизнью? Потому что ты всегда со мной, даже если далеко от меня. Знаешь, у меня странное чувство, будто ты уехал в далекую длительную экспедицию.

— Ну, если жизнь как таковую считать большой экспедицией, то да…

Зигни засмеялась.

— Как все-таки странно… Мне кажется, ты вернешься из нее. — И мысленно добавила: ко мне.

Больше они не говорили ни о чем, кроме мальчиков. Сыновья радовали их.

— Наверное, нам стоит познакомить Питера и Зигфрида с твоими дочерьми, — сказала Зигни, прощаясь с Кеном.

— Да, конечно. Девочки здорово повзрослели. Между прочим, — он усмехнулся, — Салли собирается сделать из них таких же активисток, как сама.

— Правда?

— Она намерена взять их с собой в предстоящую поездку.

— Это хорошо. Старшей уже шесть?