Менгу, как и любой сотник, слышал приказ великого хагана — на границе сжечь все. Таких и спалить не жалко. Хлеб, скот, хороших лошадей забрать с собой, равно как и пленников, которым меньше тридцати весен, а становища испепелить. Земля затянет раны, и через несколько лет от сак-каремцев останется только неясная память. А равнины между горами и восходным берегом океана будут принадлежать мергейтам.

Конная сотня Непобедимых, которой командовал Менгу, исполняла волю Гурцата со всей тщательностью. Не одному сыну Алтана, происходившему из дальнего становища, было мерзко видеть глубокий страх феллахов перед силой. Наверное, эти люди (да какие они люди?..) боялись одинаково и мергейтов, пришедших с войной, и своих ханов, спрятавшихся за стенами Шехдада, который степняки именовали Сейтат-улус. Когда факелы, зажженные мергейтами, упали на крыши деревенских строений, Менгу только улыбнулся — запах дыма перебивал мерзкую вонь человеческого и коровьего дерьма.

— Этих берем с собой, — невозмутимо сказал Менгу пятидесятнику Танхою, указывая на согнанных нукерами в невзрачное и молчаливое стадо молодых саккаремцев. Они молчали, лишь изредка бросая короткие и опасливые взгляды на столь неожиданно появившихся с полуночи врагов. Эти люди до смешного напоминали Менгу овечью отару — такие же пустые глаза и удивительная для свободного степняка-мергейта покорность. Интересно, если им приказать встать на четвереньки и блеять, подобно козам, — исполнят приказ? Наверное, исполнят… Но проверять не хочется. Все-таки это люди с двумя ногами и руками и даже с головой. — Остальных… Оставьте здесь. Пусть работают дальше.

— Работают? — сдвинул брови Танхой. — Если позволит сотник, скажу, что саккаремцы живут только урожаем со своих полей, а их становище мы сожгли. Я бывал в этих краях раньше, торговал… Много весен назад.

Менгу понял, на что намекает пятидесятник. Огромное войско Гурцата с рассвета двигалось в глубь владений шада, и сейчас через пшеничные и рисовые посевы, через старательно прокопанные феллахами каналы прошло несколько тысяч конных. Урожая не будет.

— Тогда избавь их от страданий, — поморщился молодой сотник. — Разве по закону оставлять людей умирать от голода? Пускай они умрут сейчас.

Танхой с четырнадцати лет был нукером у Гурцата, в те времена даже не помышлявшего о Золотом Соколе хагана, и выполнял приказы без лишних слов. Его маленькая, пегой масти кобылка сорвалась с места. Пятидесятник что-то резко выкрикнул, проезжая мимо ровного строя нукеров, со скрипом натянулись луки…

Никто и никогда не вправе говорить, что мергейты жестоки. Да, без сомнения, любой чужак для степняка является пускай скрытым до времени, но врагом. Разве женщина из Саккарема не может взять в руки саблю, или мальчишка не сможет воспользоваться ножом, чтобы отнять жизнь у одного из сыновей Вечного Неба-Отца? Войско уйдет дальше, так зачем оставлять за своими спинами врагов, которые видели огонь, пожирающий их жалкие глиняные юрты? Сотник Менгу правильно сказал — к чему заставлять этих людей и дальше страдать под жестоким солнцем? Пусть они сбросят оболочку смертного тела и уйдут за грань мира, туда, где Заоблачные духи примут каждого.

Менгу, наклонив голову, наблюдал, как короткие, украшенные сизоватыми перьями степных птиц стрелы вначале ринулись к небу, а затем градом обрушились на сбитых в кучку старцев и женшин с детьми. Они не сопротивлялись и не бежали принимая смерть как нечто самое обыденное и привычное. Сотник глянул на стоящих неподалеку саккаремских мужчин-пленников и снова покачал головой. Да, конечно, у многих на лицах отразилась боль или тяжкое страдание, один даже качнулся вперед, словно пытаясь прийти на помощь своей семье, однако, заслышав коротко щелкнувший ремень плети охранного нукера, отшатнулся.

Пустые овечьи глаза… Это не жизнь. Любой степняк, увидев, как в его жену или мать вонзается стрела чужака, ринется в бой, пускай даже с голыми руками. Воины, ходившие в поход к полуночным землям в минувшем году, говорят, будто тамошние племена — какие-то белокожие вен-ны и расписанные татуировками вельхи — так и делали. Вгрызались зубами в глотки, рвали ногтями… Таких людей стоит уважать. Настоящие воины, прирожденные.

"Не похоже это на войну. На истинную войну, из песен и давних легенд, разочарованно подумал Менгу. — Их режут, будто баранов, но винторогие хоть блеют, бьют копытами и стараются убежать… Хаган был мудр, сказав, что саккарем-цам не стоит жить под полной луной".

Сотник еще сидел в седле, погруженный в свои раздумья, когда нукеры, повинуясь немногословным, но четким приказам Танхоя, начали вязать пленным мужчинам из безвестной саккаремской деревни руки жесткими и ранящими кожу веревками. Менгу, встрепенувшись, хотел было приказать своим воинам двигаться дальше — кюрийена феллахов больше нет, и лишь у стен догорающих жилищ, среди кровавых лужиц и вьющегося на ветру серого пепла валяется несколько десятков тел.

— Слушать и повиноваться! — Менгу резко обернулся на крик. Поднимая пыль, к стоящей у бывшей деревни сотне мергейтов несся всадник.

Копыта его лошадки ударяли в землю, топча еще зеленые и узенькие ростки пшеницы. — Сотнику Непобедимых Менгу — речи хагана Степи Гурцата!

Всадник — младший, четвертый брат большого сотника Ховэра — осадил лошадь совсем рядом. Менгу по привычке соскочил с седла, увидев на груди посланника серебристый знак Сокола Гур-цата, и, упав на колени, склонил голову до земли. Если сам хаган отправляет гонца, значит, впереди настоящее дело.

— Слушать и повиноваться! — повторил неожиданный гость, ничуть не обратив внимания на учиненное нукерами Менгу побоище. — Приказано Великим на словах передать следующее: пускай Бронзовая сотня Непобедимых идет к Сей-тат-улусу, окруженному стеной. До заката улус должен быть под рукой Великого хагана, а от тамошних людей принята клятва верности. Откажутся — Сейтат-улус твой, сотник Менгу. Оставишь там десяток воинов для надзора.

Приказ был более чем понятен. Многое, конечно, не договорено, однако непроизнесенные речи дополняет закон Степи.

— Воля хагана — воля Заоблачных, — громко ответил Менгу и усмехнулся про себя. Сотником он стал всего тридцать дней назад, и даже не просто сотником, но командиром отряда самых верных и яростных воинов хагана — Непобедимых. Видать, запомнивший дальнего родственника Гурцат хочет проверить его способности. Пусть будет так.

Посланник ускакал столь же быстро, как и появился. А Менгу, поднявшись и отряхнув с чапа-на пыль, взглядом подозвал Танхоя.

— Пусть эти люди, — Менгу кивнул в сторону пленных, — проведут нас самой короткой дорогой. Нукеры сегодня вдоволь наедятся баранины в каменных юртах Сейтат-улуса.

Однако Менгу не знал (да и не мог знать), каким образом нужно захватывать города. Разве что разговоры старых и опытных нукеров могли напомнить ему о давнем штурме мергейтами сак-каремского города Эль-Дади. И, стоит заметить, пятидесятник Танхой был тогда в числе тумена, ворвавшегося, будто вихрь, в жемчужину сакка-ремского побережья. Менгу не боялся спрашивать — он знал, что каждый мергейт всегда поделится знанием с родичем. Никто не станет смеяться или упрекать молодого сотника в неопытности. Поэтому Менгу потянул Танхоя за рукав и тихо спросил:

— А моя… наша сотня вообще может взять улус, стоящий за каменными стенами?

— Может, — бесстрастно кивнул Танхой. — Я расскажу как.

Наверное, разум, защищая сам себя, отсек у. Менгу воспоминания о священной Ночи Полной Луны. Да и во всем степном войске никто — от простого нукера до командира тумена — не смел упоминать о ночной резне, устроенной Гурцатом приехавшим к нему в гости вождям племен. Впрочем, подробности знали лишь несколько десятитысячников и приближенных великого хагана. А остальные просто молчали.

Нет, вовсе не по приказу владыки, приравненного к заоблачным духам, не из боязни наказания или смерти. Большая часть мергейтов понимала — Гурцат сделал правильно. Он убил ханов, ибо они выступали против воли богов и заботились более о своих племенах, нежели о народе Степи. Нукеры сделали вид, что ничего не произошло, особенно после того, как шаманы и хаган на самом рассвете вышли к войску.