— Да? А во сколько? — оживился Майк.

— Начало в семь. Знаешь, я иногда мечтаю, как мы с тобой накопим денег и поедем в большой город, и там сможем попасть на настоящий концерт на огромном-преогромном стадионе. Там будет миллион народа — и мы с тобой, вдвоем, понимаешь? — поделилась сокровенным Кэрол.

— Так зачем же дело стало? Приходи смотреть передачу ко мне, — с улыбкой предложил Майк. — Это будет почти, как если бы мы побывали там с тобой вдвоем.

Кэрол обрадовалась. Это же была ее мечта — делить радость впечатления с любимым. Пусть они с Майком не могут попасть на настоящий концерт «роллингов», по крайней мере, они увидят и услышат это вместе по ТВ.

— Отлично, — кивнула она. — Обязательно приду.

Очевидно, родители Майка тоже были заядлыми меломанами. Кэрол заприметила, что кроме телевизора в комнате имеется еще и музыкальный центр с хорошими колонками и немаленькая фонотека.

— У вас уютно, — умиротворенным тоном произнесла она, откусывая кусочек пирожного. — Знаешь, я никогда не жила в квартире. У нас всегда был коттедж. Правда, когда я была маленькая, мы жили в другом доме, поменьше.

— У своего дома, конечно, есть преимущества, — кивнул Майк. — Например, у вас есть сад. Но и у нас тоже есть сад. Хоть и маленький. Жаль, что сейчас зима и я не могу продемонстрировать его тебе во всей красе…

— Сад? Где, во дворе? — заинтересовалась Кэрол, доедая пирожное и делая последний глоточек кофе.

— Нет, не угадала, — помотал головой Майк. — Пойдем, покажу.

Они встали из-за стола и направились к двери. Но Кэрол не удержалась от любопытства и по пути свернула к небольшому журнальному столику, стоящему между диваном и креслом. Ее внимание привлекли несколько семейных фотографий, стоящих там, в красивых рамках.

Она вспомнила, как познакомилась с родителями Майка. Они тогда были в карнавальных костюмах, голову миссис Стрейнджерс украшал черный парик, и Кэрол тогда даже задумалась, в кого же вышел мастью златокудрый Майк.

Но уже при второй встрече загадка разрешилась: Рэйчел Стрейнджерс оказалась натуральной блондинкой. Кэрол с восхищением и даже немного с завистью смотрела на медово-золотистые локоны мамы Майка.

Теперь же в ее руках оказалась фотография, на которой смеющаяся Рэйчел и сияющий Бен — оба в парадной форме — держат на руках веселого белобрысого толстощекого карапуза, в котором очень трудно было признать сегодняшнего подтянутого Майка.

— Какой ты был смешной, — со смесью умиления и веселья хихикнула Кэрол.

— Зато посмотри, какой здесь серьезный, — возразил Майк.

На втором фото ему было лет десять на вид. Майк в белой концертной рубашечке и с бантом на шее сидел на высоком стуле и держал в руках гитару. Вид у него был крайне сосредоточенный, по всему видно — человек осознает важность момента и ответственность всего мероприятия.

— Это я во время школьного концерта. У нас был какой-то праздник, и меня попросили выступить. Мое первое официальное выступление — до этого я играл только в клубе да дома родителям, а тут собрались все: ученики, учителя, директор… — комментировал Майк. — Я до сих пор помню, как волновался тогда, накануне долго не мог уснуть.

— А сейчас, Майк? — заинтересованно спросила Кэрол. — Сейчас ты волнуешься перед выступлением?

Ей всегда было интересно — каково это: выходить на авансцену, своей спиной прикрывая остальную команду, лицом к лицу со зрителем. Она весь концерт сидела, почти спрятавшись за свою ударную установку, и все равно ощущала, как струйки пота стекают по спине, а пальцы становятся настолько влажными, что она боится, как бы палочки не выскользнули из рук.

А вокалист? Он стоит и поет под прицелом десятков, сотен, тысяч, миллионов глаз, незащищенный, неприкрытый, по сути, ни сценическим костюмом, ни гитарой, ни стойкой микрофона. Он словно обнажен перед этими взглядами. Ничего не скроешь: ни фальшь, ни непрофессионализм, ни дутую пустоту внутри. А значит, их просто не должно быть.

— Волнуюсь, — без стеснения признался Майк. — Очень волнуюсь. И надеюсь, что буду волноваться всегда, сколько бы раз я не выходил на сцену.

— Надеюсь? — удивилась Кэрол. — Я думала — это наоборот то, что надо преодолеть.

— Мистер Шадоуз рассказывал, что даже на пике славы у него подгибались колени перед началом выступления. Но он подчеркивал: «Я боялся не своей публики. Если боишься публики — значит, ты не артист. Я боялся, что не смогу донести до нее что-то важное, что выступлю впустую, как паяц, а не как музыкант с большой буквы, и слушатели уйдут с концерта такими же, как и пришли, не став чуточку лучше, мудрее, одухотвореннее…»

А я боюсь публики, призналась себе Кэрол. Она любила музыку, но боялась быть в центре внимания. Хотя, конечно, ей льстило, когда у нее за спиной шептались: «Смотри, смотри, это она! Та самая барабанщица» или когда публика аплодировала и одобрительно свистела во время их выступления на вечеринках колледжа.

Однокурсницы смотрели на нее как на местную диковинку, подходили, спрашивали: «А давно ты играешь?», «А, правда, что Джим-Джей твой парень?», «А что у тебя со Стрейнджерсом?»… Это внимание отчасти льстило, отчасти раздражало, и уж во всяком случае, выходя на сцену, она не думала о том, станет ли после ее выступления мудрее Молли или Мадлен.

И размышления мистера Шадоуза, озвученные Майком, были для нее откровением. Она думала о том, чтобы хорошо сыграть, но о том, чтобы музыка вызывала переворот в чьей-то душе… Это показалось Кэрол перебором. Наверное, я все-таки не артист, заключила она.

— Итак, ты хотел мне что-то показать? — напомнила она Майку, отгоняя от себя тревожные мысли о собственной творческой состоятельности. — Ты говорил о саде?

— Да, сад. Наш маленький сад, — спохватился Майк. — Ты непременно должна это увидеть.

Они покинули столовую, прошли по гладкому паркету коридора и завернули за угол. Ответвление коридора заканчивалось полукруглым окном и балконной дверью.

Майк подошел к этому окну и поманил пальцем Кэрол. Она приблизилась и глянула сквозь стекло.

Просторная лоджия была оборудована под маленький летний сад. Сейчас она стояла занесенная снегом, но все равно можно было разглядеть заснеженные кадки с заботливо укутанными на зиму растениями, кашпо под горшочки с цветами, убранные до наступления теплых дней… И даже покрытую теперь снежинками садовую скамейку под проволочной аркой, по которой, по задумке садовода, должны тянуть свои зеленые щупальца красивые вьюнки.

— Да… — зачарованно протянула Кэрол. — Как здесь, наверное, красиво летом.

— Еще как, — согласился с ней Майк. — Весной сама увидишь. Вот в этих кадках — розы. Красные, чайные, белые, розовые. А там обычно растет дикий виноград. Еще мама выставляет, когда тепло, горшочки с этими… как их… Бегонии или петунии… В них я плохо разбираюсь. А розы мне нравятся.

— И мне больше всего нравятся розы, — призналась Кэрол.

— Да, я помню твой розовый куст в вашем саду, который ты мне показывала.

— А помнишь тот букет, который ты подарил мне на день рождения? Я тебе не рассказывала? Одна розочка проросла, и я посадила ее у себя под окном. По-моему, она прижилась. Если она благополучно перезимует, то весной у меня будет твой розовый куст, — поделилась Кэрол.

Майк обнял Кэрол за плечи и притянул ее к себе.

— Будет здорово, если это случится. Тогда ты будешь думать обо мне каждый раз, как выглянешь в окно.

Я и так постоянно думаю о тебе, хотелось сказать ей. Но Кэрол промолчала, нежно прислонившись виском к плечу Майка и глядя вместе с ним на заснеженный садик на балконе и вид, открывавшийся за ним.

Они стояли, с высоты четвертого этажа любуясь уголком двора, где гуляли собаки и их чинные хозяева и играли дети, цепочками следов на хрустящем январском снегу, крышами соседних домов с металлическим кружевом телевизионных антенн…

— Хорошо здесь, — задумчиво произнесла Кэрол. — Люблю зиму. И лето, и весну, и осень. Мне не важно, какое время года, в каждом сезоне есть для меня что-то свое притягательное.