Но мне пора отправляться на фронт. Последний рывок перед отпускным, который мне обещали. Вообще-то последние два месяца я провалялся в больнице. У меня была перебита кость и множественные осколочные раны. Я все реже использовал предмет, и все чаще получал раны. И после этой я должен отправиться домой на две недели в отпуск. Но меня вызвали сюда, на передовую. Говорят у многих отозвали отпускные. Наверно планируется что-то масштабное. И требуются абсолютно все, кто мог держать винтовку.

Прибыв к месту назначения, я не застаю в разрушенном местечке никого из наших. Узнаю, что наш полк входит теперь в состав летучей дивизии, которую всегда бросают туда, где что-нибудь неладно. Это, конечно, не очень весело. Мне рассказывают, что у наших будто бы были большие потери. Я быстро нахожу своих трех друзей и боевых товарищей, если их можно так назвать. Они все были живы. Фридрих, как всегда что-то громогласно объяснял, а Мартин улыбался, словно говоря одной только своей ухмылкой: «не прав, ты голубчик».

— Ясно только то, что война идет, — Вставил свое слово Штефан. — И с каждым днем в нее вступают все новые страны.

— А не подскажешь, отчего вообще возникают войны? — И снова Мартин со своей ухмылкой. Фридрих почему-то затих.

— Чаще всего от того, что одна страна наносит другой тяжкое оскорбление, — Отвечает Штефан.

— Страна? Ничего не понимаю, — Ухмылка у Мартина становится больше. Фридрих куда-то потопал, махнув рукой. Мартин и Штефан остались одни. Они по-прежнему меня не замечали. И я оставался в стороне, не встревая в разговор. — Ведь не может же гора в Германии оскорбить гору во Франции.

— Я же не то хотел сказать. Один народ наносит оскорбление другому…

— Тогда что здесь делаю я? — отвечает Мартин. — Лично меня никто не оскорблял.

— Народ тут надо понимать как нечто целое, то есть государство! — восклицает уже в нетерпении Штефан.

— Государство, государство! Полевая жандармерия, полиция, налоги — вот что такое ваше государство.

— Да я не то хотел сказать. Как же с тобой трудно, Мартин. Государство и родина это далеко не одно и то же. Родины без государства не бывает.

— Правильно, но ты не забывай о том, что почти все мы простые люди. Да ведь и во Франции большинство составляют рабочие, ремесленники, мелкие служащие. Теперь возьми какого-нибудь французского слесаря или сапожника. С чего бы ему нападать на нас? Нет, это все правительства выдумывают. Я вот сроду ни одного француза не видал, пока не попал сюда, и с большинством французов дело обстоит точно так же, как с нами. Не говоря уже об этих дикарях, русских. Как здесь нашего брата не спрашивают, так и у них.

— Значит, есть люди, которым война идет на пользу.

— Ну уж только не мне. Да и кайзеру от нее тоже пользы мало. У него ж и так есть все, что ему надо.

— Генералам война приносит славу.

— Но ведь надо еще одержать эту победу

— Наверно, за ними стоят другие люди, которые на войне нажиться хотят.

— А вот это уже в точку. Никто как будто бы и не хочет, а смотришь, и война уж тут как тут. Мы войны не хотим, другие утверждают то же самое, и все-таки чуть ли не весь мир в нее впутался.

— Одно хорошо: война идет здесь, а не в Германии.

— Это верно, — неожиданно вставил я, появившись у них из-за спин. — Но еще лучше, когда войны вовсе нет.

Они были рады моему возвращению. Мы еще какое-то время поговорили на разные темы, пытаясь хоть на какое-то время отвлечься от войны. Но все сводилось именно к ней. Я пытался узнать у них, что намечается, но они и сами толком не знали. Русские отступают, и надо бы их добить окончательно. Нас отправляют на передовые. Через несколько дней мы выступаем, чтобы занять одно местечко.

И когда наступил тот день, мы выдвинулись. В этот день стаяла солнечная погода. Мы выдвигались на заранее подготовленную позицию, с которой и должны были начать наступление. Но пришли мы уже ближе к вечеру. Смеркалось, и я сделал вывод, что атаковать будем ночью, как обычно. Пока что мы движемся походной колонной, но вскоре неожиданно по нам начался обстрел. Земля дрожит, слышатся крики, снаряд угодил в замыкающий колонну взвод, и осколки основательно потрепали его. Мы бросаемся врассыпную и падаем ничком, но в то же мгновение я снова замечаю что то. Чувство напряженности, которое всегда под огнем бессознательно диктовал мне кабан, не помешало бы мне сейчас. Но все же я сдерживаюсь, и не одеваю его, продолжая держать во внутреннем кармане. Еще мгновение — и я ощущаю в левой ноге резкую, как удар хлыста, боль. Та сама, которую я лечил эти два месяца.

Я с трудом отрываюсь от земли и бегу как могу. Надо перемахнуть через живую изгородь. Превозмогая боль, я отталкиваюсь в прыжке от земли, и перепрыгиваю эту изгородь. Снаряды рвались постоянно. Крики и стоны раздавались отовсюду. Странно, ведь атаковать должны были мы, а не нас. Перемахнув через изгородь, я направился к воронке, надеясь, что в одну и ту же воронку снаряд дважды не попадает. Вскоре начался пулеметный огонь. И я не знал наши это, или по нам бьют, но лучше не высовываться из воронки.

Рядом со мной с шипением падает небольшой снаряд. Я не слышал, как он летел, поэтому сильно вздрагиваю от испуга. В следующее мгновение меня охватывает беспричинный страх. Я здесь один, я почти совсем беспомощен в темноте. Быть может, откуда-нибудь из воронки за мной давно уже следит пара чужих глаз и где-нибудь уже лежит наготове взведенная ручная граната, которая разорвет меня. Может настал мой последний день. А ведь после сегодняшней битвы, меня ждал отпуск. Как все меняется. Что же произошло?

Голова у меня гудит от суматошно толкущихся в ней мыслей. Я словно на яву вижу проволочную сетку, у которой стоят русские с их развевающимися бородами. Они смотрели на меня своими странными глазами. Абсолютно дикие и звериные. Они жаждали вырваться из своего лагеря, в котором их держали. Они хотели посадить туда меня. Нет. Они хотели растерзать меня как животные. Я попытался выбросить эти мысли из головы.

По моему телу студнем расползается расслабляющее мускулы желание лежать и не двигаться. Руки и ноги накрепко прилипли ко дну воронки, и я тщетно пытаюсь оторвать их. Прижимаюсь к земле. Не могу стронуться с места. Чуть-чуть приподнимаю голову, чтобы осмотреться. Я так напряженно вглядываюсь во мрак, что у меня ломит в глазах. В небо взвивается ракета, и я снова пригибаю голову. Я веду бессмысленную, отчаянную борьбу с самим собой, хочу выбраться из воронки, но все время сползаю вниз. Кабан мог бы спасти меня, как и всегда. Он словно бросал мне вызов: «ну же, возьми меня. И отступит боль. Все прекратится» А нога ныла все сильнее.

Где-то с треском рвется снаряд. Сразу же за ним — еще два. И пошло, и пошло. Огневой налет. Стучат пулеметы. Теперь остается только одно — лежать, не трогаясь с места. Дело, кажется, кончится действительно атакой. Вот только кто атаковал? Повсюду взлетают ракеты. Одна за другой. Затем я замираю. Где-то брякает металл, шаркают и топают приближающиеся шаги. Кто-то наступал. Каждый нерв во мне сжимается в холодный как лед комочек. Что-то с шумом проносится надо мной — первая цепь атакующих пробежала. Только одна распирающая череп мысль сидит в мозгу: достать кабана и я буду спасен.

Чьи-то батареи открывают огонь. Один снаряд ложится поблизости от меня. Это приводит меня в неистовую ярость само по себе. Доносится треск разрывов. Если наши пойдут в атаку, я спасен. Но если это были русские? Все во мне напряжено до предела. Снаружи слышится щелканье пуль, шорох шагов, побрякивание амуниции. Возле моей воронки слышны торопливые шаги. Кто-то идет. Мимо. Еще кто-то. Пулеметные щелчки сливаются в одну непрерывную очередь. Я только что собрался переменить позу, как вдруг наверху слышится шум, и, шлепаясь о стенки, ко мне в воронку тяжело падает чье-то тело, скатывается на дно, валится на меня…

Я молниеносно потянулся к карману, в котором хранился кабан. Это меня и погубило. Мне нужно было хватать свой армейский нож и рубить, кто бы это ни был. Но вместо этого я схватился за предмет, но было уже поздно. Я почувствовал, как кинжал этого человека входит в мою грудь, проворачиваясь. Минуты уходят, как капли в песок. Рана начинает сильно кровоточить. Я умирал, держа в руке предмет. Он не помог в такой важный момент. Я просто не успел его достать. Ярость не приходила. Наоборот, жизнь покидала меня. Я жалел обо всем что сделал, обо всех тех, что убил. Я жалел о своей последней встречи с отцом.