— Тогда остановись, пока не поздно.

— И что же ты ему скажешь? — сказал монсиньор, похоже, достигнув точки кипения. — «Святой Отец, Святой Отец, монсиньор Лучано — Вельзевул, монсиньор Лучано — Вельзевул». Вот что ты ему скажешь? Думаешь, он сам про это не знает? Скажу тебе две вещи, дорогой Гаспар: во-первых, знай, что Папа выбрал именно меня, потому что я — такой, какой есть, а во-вторых, знай, друг Гаспар, что для того, чтобы увидеться с ним, ты должен пройти через меня, иначе говоря, я, и никто другой, являюсь связующим звеном между тобой и Папой, не какой-нибудь кардинал или архиепископ, а я — простой и скромный монсиньор, я, и если я не захочу, ты никогда с ним не встретишься. Теперь ясно? Да? Так не испытывай мое терпение.

Брат Гаспар не нашел в себе сил ответить ему, но тут же почувствовал, как маленькая потная ручка монсиньора снова схватила его руку и начала грубо мять ее, а еще через мгновение он упал перед Гаспаром на колени и опять превратился в существо, обезумевшее от похоти.

— Маленький ты мой, — говорил монсиньор, стыдливо его щупая — так, что брат Гаспар испугался, что возбуждение может овладеть и им, что в действительности и происходило, — мой мальчик, как мы тебя любим! А это что? Что это у нас тут? Надо же, у такого ангелочка…

— Лучано! — воскликнул Гаспар, вырываясь из его рук и больше не в состоянии сдерживать гнев. — Либо уйдешь ты, либо я!

— Но…

Брат Гаспар не позволил монсиньору вновь прибегнуть к своим уловкам, чтобы продлить эту отвратительную ситуацию.

— Лучано, я ухожу.

Сказано — сделано: он поспешно прошел к дверям, слыша за спиной взывавший к нему резкий голос — теперь он снова стал резким, — спустился по лестнице и с единственным намерением уйти как можно дальше от заразной, возбужденной твари на ходу пробормотал приветствие добрейшему Филиппо и вышел на улицу.

Дождь продолжался, и едва брат Гаспар отошел от гостиницы, как молния расколола темный небосвод. Не зная хорошенько, что делать и куда направиться, он решил встать под дерево, вместо того чтобы бесцельно блуждать по безлюдному и призрачному Ватикану. Он предположил, что монсиньор Лучано Ванини не осмелится дольше оставаться у него в номере. Или по крайней мере ожидал этого. Он представлял, как монсиньор бьет себя в грудь или выдумывает какое-нибудь убедительное извинение назавтра, вероятно напуганный возможной отставкой. Нет, он мог не волноваться: несмотря на угрозы, он никогда не донесет. Единственное, чего хотелось брату Гаспару, это увидеть, как он выйдет из здания, и снова занять предоставленное ему жилье.

С того места, где он стоял, чувствуя, как римский холод и сырость вновь пробирают его до костей, он различал свет в окне, но не видел никакой человеческой фигуры. Через десять минут — десять минут, которые протекли медленно и тоскливо, как века, — он увидел, как монсиньор выходит из здания, поэтому ему пришлось спрятаться за изгородью и осторожно за ним наблюдать. Монсиньор поглядел направо и налево, потом вдаль, но, слава Богу, не заметил присутствия экзорциста. Раскрыв зонтик, он направился к ватиканской парковке. Гаспар не хотел рисковать и, несмотря на усилившийся дождь, оставался на месте, пока не убедился, что нет ни малейшей возможности, что его заметят в его укрытии.

Когда он снова вошел в подъезд, Филиппо встретил его улыбкой.

— Снова вымокли!

— Как видишь, — ответил брат Гаспар, — люблю дождь. Это дар Господень.

— Все вы, доминиканцы, такие оригиналы! — воскликнул Филиппо.

Успешно преодолев это последнее препятствие, брат Гаспар поднялся по лестнице, вошел в номер, снял мокрую одежду и обнаружил, что ему нечего надеть, поэтому, прикрыв наготу двумя полотенцами, принялся сушить рясу на батарее. Дождь по-прежнему стучал в стекло, и все так же грохотал гром, и Гаспар тосковал по своим братьям и мирному уединению монастыря. Произошедшее оставило в нем глубокий отпечаток, наиболее ясно проявлявшийся в общем недомогании и обостренной, параноидальной чувствительности: у него было странное ощущение, что Лучано каким-то образом все же не покинул ватиканской гостиницы, поэтому, несмотря на то что он сам видел, как тот вышел из здания, он на совесть обследовал все три комнаты: спальню, кабинет и гостиную. Ему, привыкшему к строгому убранству своей кельи, белым стенам, скудной обстановке из благородного темного дерева, деревенским запахам, примешивавшимся к запаху ладана, эти помещения представлялись неуютными, так как и здесь в равной степени царил дурной, тяготеющий к роскоши вкус. Однако он в очередной раз сумел совладать с собой: его ожидало чтение вверенного ему доклада, а также медитация и уединение, о котором, казалось, вопиял его изжаждавшийся дух.

Почту не лишним сообщить о том, что ночью 2 ноября, в ожидании праздника усопших католических праведников, брат Гаспар спал плохо — и плохо, это еще мягко сказано, — то и дело вскакивая без всякой на то причины, и, едва открыв глаза, вновь переживал события предшествующего дня, и таким образом снова оказывался в объятиях монсиньора или в лощеном кругу собравшихся за карточным столом высокопоставленных церковных иерархов, а также сообщаю, что в ту благословенную ночь, когда Лучано Ванини подверг его сексуальным домогательствам и привел в состояние, близкое к безумию, и, как я уже говорил, после того как сатир покинул ватиканскую гостиницу, брат Гаспар убрал остатки пиццы и бокалы с недопитым вином, чтобы приступить к чтению досье о Папе, но вот только куда он его задевал? Он перерыл все, но безуспешно. Несколько предположений пришли ему на ум и среди них подозрение, постепенно превращавшееся в уверенность: документы кардинала похитил Лучано Ванини. Само собой, вполне могло случиться, что он забыл их на стойке привратника, и, решив так или иначе напасть на след бумаг, он позвонил Филиппо и подверг его допросу с пристрастием: тот помнил, что видел, как брат Гаспар вошел в здание с большим, но не очень пухлым пакетом — пакетом, который он действительно положил на стойку, — однако Филиппо мог заверить, что затем он взял его с собой. Он помнил даже, что пакет и рукава рясы брата Гаспара оставили на дереве влажное пятно, которое добрый и заботливый Филиппо вытер тряпкой, как только доминиканец стал подниматься по лестнице. Нет-нет, он не помнил, чтобы монсиньор Ванини выходил из здания с пакетом, при нем были только два толстых альбома из тех, в которых хранят фотографии, продолжал он свой рассказ, хотя, конечно, подобные сведения не были убедительными и не могли рассеять подозрения брата Гаспара, поскольку, вполне вероятно, Лучано спрятал похищенное под пальто или сутаной. Сам брат Гаспар помнил — слабо, но помнил, — что положил папский доклад на телевизор, и единственным приемлемым объяснением было то, что монсиньор Ванини повел себя как обыкновенный воришка. Больше всего его угнетало то, что он скажет или не скажет кардиналу Кьярамонти, вздумай тот начать расспрашивать его о доверенной ему тайной информации, поскольку притворство перед лицом его высокопреосвященства всегда было вопросом щекотливым. Оставалась возможность отрицать потерю досье, но это означало по уши увязнуть в обвинительном процессе с непредсказуемыми последствиями, а возможно, и выступить против одного из самых могущественных кардиналов — не случайно речь уже заходила о государственном секретаре, — личного слуги Папы, а быть может, столкнуть самого Папу с влиятельной фракцией Кардинальской коллегии, которую нельзя было недооценивать. Наилучшим выходом представлялось открыто расспросить монсиньора Лучано Ванини и даже безотлагательно позвонить на его мобильный телефон, хотя, само собой, вновь выносить его присутствие, его уловки и домогательства казалось не лучшим способом восстановить столь желанное душевное спокойствие, хотя и было необходимо, чтобы преодолеть сомнения, немедля поговорить с ним с той строгостью, какой он заслуживал. Брат Гаспар набрал номер и стал ждать: никто не отвечал, и он даже не мог оставить сообщение на автоответчике; вполне возможно, монсиньор предвидел его звонок и решил поиграть с ним в молчанку, что было очередным указанием на то, что именно он завладел документами. Тем не менее монах не отступался и еще раз набрал номер: безуспешно, теперь не отвечала даже линия, и в конце концов Гаспар сказал себе, что единственная альтернатива — дождаться завтрашнего дня, чтобы незваный гость подал признаки жизни. Его снедало желание вернуть себе досье, поскольку смутное предчувствие подсказывало ему, что документ может дать ключ к пониманию того, что до сего момента оставалось ему непонятным.