И все же наступил период в моей жизни, когда я воспрянул духом.

Конечно, война – это особое состояние общества, которое оголяет все плюсы и минусы нашей действительности, но и мирная жизнь мне вдруг стала открываться совсем не такой, какой я ее представлял из учебников и фильмов. Я не видел вокруг себя тех серых и безликих людей, образы которых наштамповал в моем мозгу наш телеящик. Я видел живых, могучих и интересных людей. Я видел в их глазах мощные жизненные силы и оптимизм. Я видел, как поднимали они из разрухи страну, как старались сделать свою несладкую жизнь краше и насыщенней.

Впрочем, и такое видение приходило не сразу. Все складывалось капля за каплей.

Помню, после заключения я работал на одной из шахт Донбасса. Труд шахтера (особенно по тем временам) ничем, по сути, не отличался от каторжного. Надо самому хоть раз побывать под землей, наестся той пыли, поползать под ненадежными нависающими сводами, чтобы только почувствовать, как это не сладко. А мне там приходилось бывать не раз, и не на экскурсиях. В таких условиях я еще должен был давать норму выработки. А об условиях вообще стоит сказать особо. Они были не просто тяжелые, но еще и чреватые авариями и сопровождались постоянной смертельной опасностью. Ведь работали мы на шахте еще дореволюционной постройки. Подпорки, перекрытия и другие приспособления давно отслужили свой срок. Случалось, что они не выдерживали и происходили обвалы. При мне никто под ними не погиб, но рассказывали, что такие случаи раньше бывали.

И вот на одном торжественном собрании в клубе, посвященном какому‑то юбилею, выходит на трибуну новый главный инженер шахты и предлагает закрыть ее на реконструкцию. На двадцать дней, как он подсчитал.

Многие недоуменно переглянулись: «Как это закрыть? Как это на двадцать дней?»

Помню, неожиданно для себя я тоже ощутил какой‑то внутренний диссонанс.

Нет, конечно, с позиции сегодняшнего дня такое предложение кажется не просто естественным, а даже злободневным. Ведь в забоях гибли люди. Однако неведомо каким образом, но я уже жил в те годы духом того времени. Я тоже представить себе не мог, как можно почти на месяц остановить шахту. Я сидел в зале, еще не остыв от смены, и моя голова еще кипела от мыслей, за какие пласты браться завтра и как их снимать. Мы ведь с таким трудом выжимали уголь из‑под земли, его так ждали заводы, а тут – закрыть! Рядом со мной сидели люди, которые удивленно смотрели на нового инженера. Да, случается, что гибнут шахтеры, однако такое происходит не только на шахтах, любое сложное производство опасно, так вообще надо всю страну остановить. Практически все бывалые шахтеры были фронтовиками, они вообще, казалось, отучились думать о риске в тех случаях, когда это было нужно стране. Они будто продолжали свою войну, но только на другом фронте. Стране было по‑прежнему тяжело, и в их глазах она снова воевала, но теперь ее врагами были разруха и голод, страна с невероятным трудом поднималась из руин, а, значит, и положить за нее свои жизни и здоровье вновь казалось естественным и необходимым. И какими глазами мы бы при этом смотрели на пустые железнодорожные составы, которые простояли бы целых двадцать дней? Так думали фронтовики, а за ними тянулись, подражали им и молодые шахтеры, не знавшие войны.

И в этот момент меня будто током дернуло. А ведь попади я сюда из своего будущего сейчас, не пройди я войну и все годы послевоенного восстановления, я ведь тоже бы так же вышел на трибуну с точно таким же предложением. Меня поразили две вещи. Во‑первых: я вдруг открыл в себе то, что я уже настолько напитался духом того времени, что жил и мыслил, как человек той эпохи, а не как пришелец из двадцать первого века. А во‑вторых: я теперь во все глаза смотрел на нового инженера. Он‑то откуда свалился? Он будто был таким же, как и я, путешественником во времени, который рассуждал категориями не этого, а следующего столетия. Я слушал его и мне явственно слышались отголоски нашего будущего мировоззрения. Тот же ход изложения аргументов, те же исходные моральные установки и тот же нравственный эгоцентризм: если шахта разваливается – значит виновато в этом государство, а раз оно виновато, его надо проучить: двадцать дней без нашего угля будет ему за это заслуженным наказанием. Нет, разумеется, прямо так он не говорил, и вряд ли кто‑либо мог услышать такой контекст в его выступлении, но я‑то уже наслушался подобных речей в своем долбанном будущем и теперь мог различить их под любым благообразным прикрытием. Я как тот рыбак, который издалека видит такого же рыбака… Ну, в общем, увидел… Разные мысли полезли мне в голову. А вдруг не я один прошел через такое перемещение во времени? Вдруг не одному мне довелось вот так неудачно искупаться в озере?

В перерыве собрания я разыскал инженера в коридоре. Он спешил куда‑то уехать. Я остановил его и в первый момент стоял молча, не зная, с чего начать разговор. Конечно, не о шахте я хотел поговорить, а о путешествии во времени. Однако я помнил, как реагировали разные люди на такие разговоры, и поэтому на какое‑то время смешался.

«Вы, это… – наконец заговорил я, – Ельцина, Путина… в смысле… ну это…»

Он недоуменно посмотрел на меня, а затем начал морщить лоб, явно пытаясь вспомнить услышанные фамилии.

«Значит, промахнулся» – подумал я.

«Но постой! – тут же пришло мне в голову. – Путешественники во времени тоже разные бывают. Может, он из других лет».

«Ну это, – снова заговорил я, – олимпиаду в Москве…»

Инженер бросил на меня быстрый взгляд.

«Мишку на шариках» – продолжил я.

Конечно, мишку на шариках из олимпиады восьмидесятого года я не захватил, но помню его из кинохроники.

У моего собеседника начали округляться глаза.

«Харламова…» – проговорил я и осекся.

Инженер невероятно побледнел. А меня же от его взгляда продрало насквозь так, что я просто окаменел на месте.

С минуту мы стояли друг перед другом, пристально глядя друг другу в глаза.

Потом он вдруг дернул головой и, не отрывая от меня взгляда, попятился к выходу. Дверь за ним захлопнуло сквозняком, и я тут же услышал, как дико взревел мотор его мотоцикла…

С этой минуты нового инженера никто не видел. Он бесследно исчез. Его повсеместно искали. Меня вызывали в милицию, расспрашивали о нашем последнем разговоре с ним. В этот раз я ничего о будущем не рассказывал. Наплел что‑то вроде того, что поспорил с ним о шахте, что, мол, не время ее закрывать. И меня больше ни о чем не расспрашивали…

После этой встречи я некоторое время пребывал в шоковом состоянии. Однако не свидание со своим коллегой из будущего потрясло меня, а то, что я вдруг обнаружил в себе способность рассуждать, как житель того времени. Я, оказывается, уже был способен по‑новому смотреть на тех людей. На контрасте с таким же, как и я, залетным путешественником во времени, я прочувствовал, что способен смотреть на людей той эпохи их глазами. Меня, оказывается, уже давно не удивлял их трудовой энтузиазм и героизм, я как на что‑то естественное смотрел на их субботники и на безвозмездную сверхурочную работу. А ведь это – то, над чем мы с таким смаком стебались в свои двухтысячные. Это та самая совковость, которая была у нас большим ругательством. Повторюсь, в другой ситуации меня бы потрясла встреча с неведомым инженером из будущего, а тогда же я совершенно забыл об инженере и думал только о себе. Меня потрясло то, что я открыл в себе способность быть совком (совком!) и не ощущал от этого никакого дискомфорта. Я не видел в такой совковости, то есть, в энтузиазме и самопожертвовании ничего унизительного, ничего такого тупого и безликого, над чем сам издевался в своей прежней жизни.

Да, я вдруг осознал, что почти всеми своими потрохами уже повяз в том времени. Но только «почти»… Я ведь все еще держался особняком. Ощущение отшельника, попавшего на остров, все равно не покидало меня. Однако я наблюдал за происходящим уже не как критик из будущего, но как человек, прочувствовавший дух того времени.