Ну конечно: если Таня для него — почти дитя, он для нее — почти старик. Что тут поделаешь!

Как всегда, девушка раскраснелась, откровенно возбудилась, пока ловко делала массаж. И уже не было проблемой налить ей сухого вина, повесить на шею шлифованный и продырявленный местным умельцем кусочек зеленого саянского нефрита.

— Ой, здорово!

Еще не поглядев в зеркало, Татьяна расцеловала Володю — даже звон пошел по всей квартире. Ей важен был не подарок… Важно было, что его привезли. Вообще что-то очень здоровое было в этом полуребенке, на двадцать лет его моложе. Володя обнял девочку за плечи, поцеловал в губы — скорее нежно, чем со страстью. Он и правда испытывал нежность от вида этих милых локонов на висках, пульсирующих жилок под кожей маленькой блондинки, светлой косы, чистой кожи, уютного запаха девушки, у которой все еще впереди. Чего больше — нежности, желания, отеческих чувств? Он сам не знал. Прикасаясь губами к губам, наблюдая, как заволакиваются глаза, Володя чувствовал себя растлителем малолетних. Но знал точно: стоит себя отпустить, позволить себе — и он переживет сильный взрыв страсти к Танюше. Что-то подсказывало Володе, что ее он мог бы любить долго и без душевной опустошенности. Неужели для счастья нужен разрыв в двадцать лет?! Патология, честное слово…

— Вас еще надо вымыть с шалфеем, я берусь вам сделать массаж по мокрой коже да хорошенько распарить…

— Давай не сейчас, давай уже осенью («Что такое осень? Это ветер» — и если она будет, эта осень).

— Вы уезжаете завтра?

— Сегодня.

Они еще говорили о чем-то, сидели то в кабинете, то на кухне. Интересно, как все-таки действует спокойный оптимизм юности на не очень молодых людей: Володе от общения с Татьяной стало легче по крайней мере наполовину. Наверное, потому, что существовало или одно, или другое: или то, что несла в себе Таня, или то, что окружало его в семье. Или в мире была эта немного наивная, добрая улыбка, сияющие голубые глаза, это уверенное желание помогать; этот моментальный ответ на поцелуй — красивый, благодарный и наивный. Или же был стервный визг Марины, ее рваные, истеричные жесты, судорожный рывок, которым она вытаскивала Сашку из квартиры, схватив за руку. Одно исключало другое.

Странно даже — после этого поцелуя не хотелось обязательно заняться с Таней любовью, но вот совсем необходимо стало привлечь ее к себе, поцеловать, еле касаясь кожи, уголок глаза и висок. Потому, что он совершенно сыт сексуально? Может быть, и поэтому, но ведь не только… Главное — тут не хотелось мельчить.

Спускался вечер, и небо становилось бирюзовым и сиреневым, со множеством разводов малинового и зеленого цветов. Становилось чуть грустно, как всегда с наступлением вечера.

Телефон зазвонил так внезапно, что оба вздрогнули. Звонок был не международный, звонили откуда-то из Питера.

— Может быть, это тебя мама?

— Нет, это наверняка вас…

Володя кивнул и отключил телефон. Кто бы это ни звонил (Наташа, скорее всего), его сегодня нет ни для кого.

— Проводишь меня?

— Ну конечно!

Интересно, а если бы он спросил: «Поедешь со мной?» — что бы ответила Татьяна? И если бы он мог ей предложить: «Поедешь со мной навсегда?» (Куда? На изогнутую улицу в чужой стране, покрытую белой пылью Средиземноморья? Туда, где он, меняя рожки, будет бить от бедра, вести автоматным стволом… пока его самого кто-нибудь не пристрелит?)

Еще зимой поезда отходили в молчании, люди провожали почти молча, и странным было слышать веселые вопли; сразу появлялось подозрение, что это иностранцы или пьяные.

Сейчас опять оживился вокзал: может быть, дело в установившихся долгих днях, весеннем обилии света и тепла. И опять у Володи возникло ощущение, что он понимает людей: и вот этого пожилого, с сизым носом и руками пролетария, который тащит исполинские баулы, и девушку, которая что-то быстро говорит на прощание парню сдавленным горловым голосом, и этих развеселых парней, которые все провожают друг друга и никак не могут проводить. Само по себе это сентиментальное и вряд ли верное ощущение было симптомом запоя, но Володе все это очень нравилось. Нужно было только добавить хотя бы граммов пятьдесят…

Он еще раз поймал Танины губы, торопливо пробежал своими губами по глазам и лбу, впрыгнул в вагон. Толчок! Ну вот и тронулись… Татьяна пошла за вагоном, метров тридцать шла, махая рукой, потом отстала. Ну вот и все. Вот он уже и уехал из Санкт-Петербурга, перерыв. Он сделал все городские дела. Теперь поехали работать, в экспедицию.

— Кому пива! Пиво, минералка, газировка, шоколад! Кому пива!

По вагону шла тетка в несвежем халате, с огромной корзинкой. Последние несколько часов Володя ничего не пил — очень не хотел огорчать Таню, и в горле совсем пересохло…

22–24 апреля 1995 года

— Поезд у нас особенный, веселый!

— В чем же веселье?

— Сейчас узнаете… И вот что… русских мы накапливаем в первом вагоне. Велеть вам не могу, но очень советую — проходите в первый вагон.

— Дискриминация русских? — слегка покачнулся Володя. После ночи, проведенной за пивом, сохранять вертикальное положение стало трудно. — Очищение поезда от национального русского элемента?

— Вы в этом поезде первый раз? Вот поездите — узнаете! Потом еще спасибо скажете.

В некотором смущении прошел Володя к первому вагону. Поезд как поезд, Москва — Улан-Батор, даже не очень облупленный. Дым из труб — греется кипяток, проводницы веселые, в новых синих формах. Вроде бы все, как обычно…

— Вас с интеллигенцией поселить или с пролетариатом?

— А что, есть выбор?

— Купе мы сами формируем, мне вас нетрудно посадить куда угодно…

— А одному нельзя?

— Можно.

Смущение Володи нарастало, но, чтобы понять, в чем дело, пришлось доехать до Владимира. Тут нужна была не теория, а наглядный пример, не объяснение, а наблюдение. Что такое?! Почему толпы людей ломятся на перрон, чуть не сбивая друг друга? А из вагонов рвется встречная толпа, несет какие-то шапки, пояса, пальто, сумки, украшения, куртки, штаны, сапоги — все из натуральной кожи. И началось…

— Тупленка бером! Бером! Бером! Пояс бером! Сумка бером!

Круговорот продающих и покупающих, толкотня, чуть ли не свалка, вопли, хватанье руками. В первые несколько минут Володя просто ошалел от шума, давки, толкотни и крика и понимал только одно — что он не может, как обычно, спокойно погулять вдоль вагона, задумчиво покурить, стоя на твердой земле. Похитили радость, разбойники! Вот он во всей красе, «веселый поезд»…

Но уже вступала в действие привычка, давно ставшая частью личности Володи, его сутью, привычка, с чем бы ни столкнулся, обязательно во всем разбираться, анализировать и наблюдать.

Постепенно Володя начал различать в толпе монголов — маленьких, всклоченных и грязных, и китайцев — аккуратных, покрупнее, почище и поспокойнее. Постепенно стал видеть, что вся эта круговерть — не такой уж хаос, как ему сразу показалось. Китайцы метались по перрону, но при этом все время наталкивались на людей хорошо одетых, спокойных и ничем не торгующих. С этими неторгующими они обменивались несколькими словами, иногда отдавали им деньги. Главари показывали им, рядовым торговцам, направление, и они быстро убегали, куда им сказано.

— Тупленка бером!

— Не бером, я из того же поезда.

— Посиму не толгуес?!

— Сам не знаю… — И Володя перешел в атаку: — У вас разве профессора торгуют?

— А твоя плофессола?

— Она самая, профессола!

Собеседника как ветром сдуло, и Володя видел краем глаза, как он подлетел к кому-то из организаторов. Ноги несли к проводнице:

— Это у вас на каждой станции?

— А вы как думали! И ваше счастье, что еще едете в первом вагоне и не вместе с китайцами!

— Чем китайцы такие плохие?

— Они не плохие, но у китайцев всегда свои дела.

— А у монголов?

— У монголов тоже свои дела, да еще грязно…