Нет, и правда, а в какие времена разум и душа Володи Скорова жили друг с другом вполне мирно? Разве что в детстве, в юности — по крайней мере, до Марины, это точно. Если хочется порвать душеньку, можно порассуждать о собственных страданиях, о том, сколько лет потерял неизвестно на что.
Поезд летел по беспредельной равнине. От Урала на восток на добрых две тысячи километров лежит эта равнина, до первых притоков Енисея. И на Русской равнине, и на Енисее есть хотя бы какие-то увалы, холмы, неровности, обрывы… все же какое-то разнообразие. А от Урала до Енисея — плоская, как стол, везде одинаковая равнина. Обрывы — разве что там, где равнину прорезали реки. Холмов, возвышенностей нет.
За Свердловском накатилась еще и белесая мгла, облака чуть ли не задевали вершины придорожных тополей; горизонт терялся в этой мгле, и поезд мчался в каком-то непонятном, серо-молочном пространстве. Володя поспал днем, под стук хлынувшего вдруг весеннего дождя, и опять писались стихи, уже на подъезде к Тюмени. Почему-то портвейн усиливал упаднические настроения, и писалось что-то связанное с темами тоски, потерянных лет, несчастной любви и самоубийства. А вот купленный в Тюмени самогон вызывал что-то не менее маргинальное, такое же выбитое из нормальной человеческой жизни, но только лихое и бравое:
Володя решил проверить закономерность, в Называевской купил еще портвейна. И вот, пожалуйста!
Смотри-ка! Закономерность подтверждалась! Володя выпил полстакана портвейна и хотел продолжить ее изучение, но заснул, а проснувшись, даже испугался: было совершенно темно, и какой-то механический голос за окном орал: «…прибывает на третью платформу!». Оказалось, это уже Омск, раннее утро, он проспал почти восемь часов, а темно потому, что именно этот вагон стоит под крытым переходом.
Давно стоим?! Ему же надо! У-ууу-х! Спросонья Володю так швырнуло к противоположной стенке, что он чуть не врезался всем телом в переборку. Его сильно качало.
— Ой, дядечка, не выходите, расшибетесь же! Вам водки? Так давайте я куплю, вы посидите…
Вот так. Уже и проводницы меня жалеют. Володя заметил, что ему приятна эта жалость и самому тоже хочется всхлипнуть от жалости к себе. Нет, пора сделать перерыв хотя бы до ясного дня… Но водка, принесенная милой девушкой, так жемчужно сияла в лучах первого, раннего света, так радовала душу, что Володя не выдержал и, морщась, влил в себя немного. Была предпринята и попытка поближе познакомиться с проводницей, рассказать ей, какая она замечательная и чуткая, но девушка стремительно умчалась. Ах да! Так как же наш эксперимент?
Для начала Володя допил все-таки портвейн — то, что оставалось в бутылке, и вскоре выдал такие стихи:
От жалости к себе, от несбывшейся, навек потерянной любви тихо щипало в носу, водка мягко сияла в стакане и пилась как минеральная вода. Володя фонтанировал стихами. Закономерность подтверждалась! Если после портвейна тянуло на нечто чуть ли не исповедальное, то от водки начало писаться что-то и вовсе несусветное: