Наташа зябко куталась в одеяло. Зябко и в то же время целомудренно.

— Иди сюда.

— Знаешь, мне здесь стало как-то странно…

— Ясное дело — лаборатория: кости, камень, черепа…

— Сразу не было странно, а теперь сделалось.

— Иди сюда.

— Нет… Давай лучше пока так посидим.

И они посидели «пока так», потом выпили еще немного вина, поговорили о том, как было им хорошо вместе в экспедиции, и что, может быть, Володя как-нибудь поедет не так далеко… В конце концов Наташа замерзла и нырнула в постель. Володя согревал ее долго и пылко, но свет не потушил и время от времени поглядывал на стеллаж.

И еще одно мешало сосредоточиться только на Наташе — это неприятный шорох внизу, на полу. Кто-то бегал по полу камеральной… наверное, крыса. Очень нахальная крыса — даже хватала ножки стола, скреблась на стеллаже, отчаянно пытаясь взобраться повыше.

Они так и заснули, не потушив настольной лампы, — по молчаливому взаимному согласию. Володя проспал до девяти, пока не появились сотрудники. Наташи не было, лампа горела.

Днем Володя заделал крысиные норы и перенес черепа на соседнюю полку, покрепче. До часу ночи Володя почитал; «странно» не становилось. То есть Володя понимал: эта комната, уставленная выкопанными из-под земли находками, — место и правда очень необычное, но сказывалась привычка: если год за годом, по сути дела, всю жизнь работаешь с вещами, которые тысячи лет назад служили другим людям, тем, чьи кости и черепа тоже заботливо извлечены из земли, привезены за тысячи километров, на многое начинаешь смотреть иначе, чем большинство людей. Володя мог обедать, поставив тарелку возле черепа, не замечал чего-то особенного в глиняных сосудах — странных по форме, снабженных свастиками и геометрическими знаками, смысл которых унесли тысячелетия. Экспедиция, камералка — это был второй дом, где все приспособлено для жизни, все безопасно и удобно. Бояться камералки было примерно то же, что испугаться собственной спальни или ванной. Было бы нелепо, сделайся Володе здесь «странно».

Темнота, глухая тишина навевали сон. Володя на несколько минут погасил свет, прислушался. Нет, черепа и не думали падать; только крыса в одной из дырок стала скрежетать совсем уж отчаянно.

— Тихо!

Крик и впрямь странно прозвучал в камералке, но крыса замолкла, а Володя включил лампу и еще немного почитал. Опять скрежет! Дрянное животное скреблось там, где он сегодня заделывал дырки: там, где стена и пол соединяются. Видны были даже крошки бетона на полу — чертова крыса прогрызала даже его сегодняшнюю пробку. Надо же!

— А, чтоб тебя…

Владимир встал, подошел к забитой им норе. Действительно, пробка была расковыряна наполовину, уже зияла узкая дыра. Часть крошки просыпалась внутрь норы, часть вылетела на пол в камералке. Кто-то мохнатый, темный копошился в глубине лаза… Володя не мог рассмотреть. «Ну, я тебя…»

Владимир сбегал за лампой на длинном шнуре, взял палку с металлической оковкой. Такой палкой он смог бы нанести сильный удар даже в узкой крысиной норе. Володя поставил ящик, направил свет внутрь дыры. Где она, крыса?! Но в норе была вовсе не крыса. Там, в полукруглом неровном лазе, скорчилось что-то непонятное. Это коричневое, странное существо больше всего похоже было на исполинского паука… Оно копошилось, что-то делая своими быстрыми, юркими конечностями. Володя сунул в нору палку, ткнул существо. И тут же оно развернулось в сторону опасности, напряглось, взвились в воздух конечности… Темно-коричневая рука мумии оперлась на серо-желтую кость и растопырила скрюченные пальцы. Какое-то время Володя смотрел на нее, не в состоянии поверить. Потом кинулся прочь — такой скорости он не развивал ни разу в жизни.

Вот тут и правда очень «странно» сделалось Володе в этом родном, привычном месте, в камералке. Все сразу стало враждебным и опасным. Пол — бетонный и холодный, темнота по углам, стеллажи черт его знает с чем…

Пока он судорожно одевался, в углу опять заскрежетало. Так вот что стучало на полу… Или череп тоже опрокинула рука?! У Володи не хватило духу потушить лампу на столе, он так и выбежал из камералки. В холле мирно дремала бабулька-сторож… Володя прошел мимо нее на цыпочках, тихо отвалил кованый крюк, наследие иных исторических эпох… Ключ, как всегда, был в замке. Интересно, что скажет бабулька утром, обнаружив незапертую дверь? Ахти ей, непрофессионально стерегущей!

Холодный ночной воздух, тихие темные дома, громада Петропавловской крепости на другом берегу Невы — все это успокоило Володю. После третьей сигареты он даже смог с юмором отнестись к своему приключению. После пятой — почувствовал, что все почти в порядке.

Но именно в этот день и час, в 2 часа 30 минут пополуночи 3 апреля 1994 года, Володя понял окончательно: за него принялись всерьез. Значит, теперь так и будет: чем больше он станет думать о костяных человечках, чем больше станет рассказывать об этом, тем плотнее сделается вокруг него кольцо непонятных и все более опасных явлений. Но что же это он потревожил?! Кто именно за него принялся? Страшнее всего была анонимность противника; понять бы, кто так боится изучения этих костяных безделушек…

Впрочем, в этот период жизни Володе было чем заняться и помимо тайны костяных человечков. И это «было чем» коренилось в его собственной семье.

18 апреля 1994 года

На всю жизнь Володя запомнил рассуждения в какой-то повести из журнала «Юность»: у главного героя там умерла мать, и он, оказывается, стал теперь «окончательно и безнадежно взрослым».

Владимиру уже тогда, в юности, это показалось довольно забавным; а себя взрослым он числил совсем с другого времени. Весной 1983 года его сын встал в кроватке, уцепился за сетку и явственно произнес слово «папа». Это было первое слово ребенка. С этого времени Володя и считал себя «окончательно и безнадежно взрослым» — просто потому, что в мире жило теперь это маленькое существо, и только от Володи зависело, что оно будет есть, в каких условиях жить, чему научится и к какой жизни его подготовят.

Повзрослев, Володя часто пытался понять мотивы собственных поступков, совершенных им в прежние годы. Особенно — зачем он вообще тогда женился? Жил бы себе спокойно, никого бы не трогал; очень может быть, со временем и нашел бы женщину, способную его любить не любить, но хотя бы немного уважать. Что он нашел в Марине Эзельшмидт — закомплексованной, боящейся жизни, а главное, вечно пытавшейся показаться не тем, что она есть? В Марине, которой он казался неотесанным, нелепым идиотом, да еще невероятным воображалой? И главное — почему именно она?

Всякий раз Володя был вынужден признавать две причины своего брака — и обе дурные до отвращения. Одна причина состояла в вульгарном состоянии юношеской гиперсексуальности. Попросту говоря, он так сексуально оголодал в этот период жизни, что мог увлечься даже самкой снежного человека, окажись она в нужный момент в нужном месте. Марина стала его сильной любовью независимо от обстоятельств, разумности этого, от ее желания и даже от желания Володи. А вторая причина состояла в том, что Володя после смерти деда и отъезда в Испанию брата Василия был так отвратительно, неприлично одинок в Петербурге, что становилось даже как-то страшно жить на свете.

Справедливости ради надо сказать — и не такие состояния становились порой первопричиной брачных отношений, а ведь не всем так же унизительно и глупо не везло. Наверное, потому, что даже в любовном безумии, когда собственная сперма бьет в мозги, не все ухитрились найти женщину, настолько далекую духовно.

И, конечно, далеко не всем парням, которые женились от одиночества и сексуальной озабоченности, навязывалось представление о себе как о ничтожествах и нелепых уродцах.

Дико звучит? Наверное… Но, в общем-то, это нетрудно понять, усмехался взрослый Володя, создавая себе некую версию: независимо от своей воли он — своего рода ходячий укор, источник комплекса неполноценности для круга, в котором выросла Марина. Они были врачи, порой преподаватели в институтах, и Володя долгое время честно считал их, родственников и друзей Марины… ну, если не такими же, как дед (не всем же быть фигурами такого класса), то, по крайней мере, такими же, как его мать и отец.