Наконец-то. Меня ставят хукером в завтрашнем матче с „Уолкотт-Холл“ (у ффорда ссопли). Бен прощупал Вандерпола и выяснил, что тот не богат (отец его, оказывается, служит клерком в адвокатской конторе), и все-таки Бен считает, что соблазнить его может только чрезвычайно щедрая взятка. Насколько щедрая, спросил я? Пять гиней, сказал Бен. Катастрофа: даже втроем мы сможем осилить лишь треть этой суммы. Напишу отцу, спрошу, не даст ли он мне взаймы, — если, конечно, сумею придумать для этого убедительный и достойный предлог. Хотя нет, лучше обратиться к маме.

Как это ни удивительно, „Уолкотт-Холл“ мы победили — 64:0, своего рода школьный рекорд. Ряды их опустошила ветрянка, им пришлось набирать замену из числа негодных и немощных. В общем, это был веселый разгром, я и сам закатил бы гол, если бы трое-четверо игроков противника не свалили меня прямо у линии. Второй состав расхаживает по школе с довольством и важностью. ффорд уверяет, что к следующей субботе выздоровеет, но только дурак станет производить замены в победившей команде.

Люси написала мне, что приедет в Австрию при том условии, что наши „романтические фантазии“ будут сочтены отошедшими в прошлое. Я ответил ей неохотным, приятно меланхолическим согласием. Способный привести в исступление успех, которым Скабиус пользуется у фермерской дочки, сообщает мне мужество и отвагу. Люси будет моей.

С некоторым изумлением замечаю, что мысли мои все чаще и чаще обращаются к следующей субботе, и понимаю — я с нетерпением жду матча с Харроу, который состоится на их поле. Самое главное для меня — не утратить большевистского задора.

Мы с Беном получили мамин почтовый перевод — пять гиней (благослови ее Бог: я написал, что хочу подарить Люси на день рождения нечто особенное) и порадовали себя чаем и тостами с анчоусами у „Ма Хингли“. Бен сказал, что Вандерпол согласен сказаться больным только на один матч, однако хочет познакомиться с человеком, готовым заплатить столь высокую цену. „Он, конечно, подозревает тебя. А может, эту задницу ффорда. Думаю, тебе придется пойти на это“. Бен, вынужден признать, говорит дело. Кстати, мы сыграли с Харроу вничью, 9:9, а первый состав игру продул — 3:27 — похоже, звезда моя на подъеме.

Бен говорит, что сразу после школы уедет в Париж — ему, вроде бы, предложили место в художественной галерее, он хочет заняться торговлей картинами. Я ощутил укол зависти: быть может, Бен прав? Быть может, мы просто совершаем глупость, откладывая настоящую, взрослую жизнь на три года, которые проторчим в универе? Три года, которые, насколько я в состоянии судить, могут разочаровать нас не меньше, чем школьная жизнь…

Новость по-настоящему приятная: дружба Питера с Тесс вызвала у Клафа подозрения, и он стал препятствовать их встречам. В три своих последних визита на ферму Питер занимался измельчением кормовой свеклы — или еще каким-то черновым трудом (у него все руки в пугающих мозолях), — а упоительной Тесс, которая могла бы развлечь его или утешить, даже не видел. Мы с Беном втайне радуемся, хотя, надо сказать, это дурно сказывается на нас обоих.

Позже. После второго урока отыскал Вандерпола. Бледнолицый парень с неприятным носом картошкой. Мы поторговались насчет цены и мне удалось сбить ее до пяти фунтов.

— Помни, одна игра, не больше, — то и дело повторял он, укладывая мою пятерку в карман. А после взглянул на меня с подозрением: — Почему для тебя это так важно?

— Мой отец умирает, — неожиданно для себя сказал я. — Он играл в регби за… Шотландию. Самое заветное его желание — увидеть меня в первом составе. По стопам отца и так далее. Пока он еще жив.

Вандерпол так растрогался, что вернул мне пять фунтов, которые я, разумеется, принял (однако Бену об этом не скажу). Он уверил меня, что „подвернет“ лодыжку или еще что-нибудь в этом роде — в пятницу, во время предъигровой тренировки. Играть предстоит с Аундлом, сказал он, это очень жесткие ребята. „Я даже предложу тебя на замену, — а не эту деревенщину ффорда. Не беспокойся, Маунтстюарт, твой старик будет тобой гордиться“.

Почему я так много вру? Маме, Люси, Вандерполу, Бену… Или это нормально? И каждый врет не меньше моего? А жизнь человека есть просто совокупность лжи, которую он нагородил? („Лжизнь“.) Можно ли построить приемлемое существование без вранья? Или оно является естественной основой любых человеческих отношений, той нитью, которая связывает наши индивидуальные „я“ друг с другом? Пойду-ка я, укроюсь за кортами для сквоша да выкурю сигаретку, предаваясь столь же возвышенным размышлениям.

Снег — добрых шесть дюймов — все спортивные состязания отменены. Между тем, газеты пишут, что в Лондоне ясно, — похоже, снег выпал только в несчастной Восточной Англии. Отчего отсрочка матча с Аундлом так меня расстроила? Мне не терпелось выйти на поле — должно быть, я обращаюсь в настоящего спортсмена. Вандерпол подошел ко мне в галерее, поинтересовался как отец. Я чуть не попросил его не лезть в чужие дела, но вовремя спохватился.

— Он сможет? — спросил Вандерпол.

— Сможет что?

— Приехать в следующий уик-энд — или когда там будет матч с Аундлом?

— Надеюсь. Мама говорит, что он держится.

Я почувствовал себя по-настоящему виноватым, — особенно потому, что отец и вправду болен. Меня беспокоит то, что, поместив вот так отца пред смертными вратами, я словно бы наложил на него некое зловещее заклятье. Но я тут же говорю себе: это же всего лишь слова. Простые слова, не способные ни ускорить, ни замедлить течение болезни. Тем не менее, этим вечером я молился за него в часовне — такой уж я лицемер. Как бы посмеялся надо мной Х-Д: над тем, что я — подобно любому маловеру, — гоняюсь за двумя зайцами сразу, привычно совершая молитвенные телодвижения, когда мне это удобно. Возможно, мне стоило настоять, чтобы Вандерпол принял те пять фунтов.

Сработало, как по волшебству. Мы тренировались, и вдруг с поля первого состава прибегают рысью Янгер и — к удивлению моему — Барроусмит. „Маунтстюарт!“ — кричат они. Я с невинным видом трушу к ним. Вандерпол охромел, подвернул колено — ты сможешь выйти завтра на матч? „Рад стараться“, — скромно отвечаю я. „Умница!“ — восклицает Барроусмит и хлопает меня по плечу. Одобрение его почему-то тревожит меня. Я и забыл, что он тоже играет в первом составе — выходит, я теперь уже не фенианский ублюдок.

Бен и Питер, похоже, искренне за меня рады — и, думаю, даже любуются моим зверским упорством, — Бен пообещал поступить вопреки своему пожизненному обыкновению и добровольно явиться на спортивное состязание. Питер сказал, что тайком встретился с Тесс: отец запретил ей видеться с ним (он, Питер то есть, едва не расплакался, говоря об этом). Он полагает, будто Клаф видел, как они держались за руки. Лепечет нечто бессвязное о том, что в пасхальные каникулы поселится в нориджском пансионе, где они смогут встречаться исподтишка. Мы попросили его не пороть чушь.

Бен, со своей стороны, говорит, что миссис Кейтсби написала ему, предложив частным образом дать несколько уроков относительно католической веры — вместо Дойга. „По-моему, она вознамерилась меня совратить, — сказал Бен. — Странные вы, однако же, люди, католики“. На что она похожа, эта твоя миссис Кейтсби? — спросил я. „Пухленькая такая, напудренная и розовая, — сказал Бен и его явственно передернуло. — Я уж лучше предамся содомскому греху с Монтегю“. И знаете, я думаю, он на это способен. Мы провели приятные полчаса за сальными разговорами.