Дик уехал сегодня утром в Галашилс. Я попросил Бейкера отвезти нас на Кингз-Кросс и ощутил вдруг прилив приязненных чувств к нему (к Дику, не к Бейкеру). Думаю, хорошо, что у меня появился еще один близкий друг, кроме Бена и Питера, — кто-то, не знавший меня в школе и принимающий таким, каков я теперь. Впрочем, когда он прошел за барьер, чтобы сесть на свой поезд, то даже не пожал мне руки — приподнял шляпу, сказал: „Назад, на ферму“ и ушел, ни разу не оглянувшись.

Он сбивает меня с толку, Дик. У него глубокий, пытливый ум — он говорит, например, что терпеть не может Шекспира, — однако интеллект его, похоже, пребывает в вечной борьбе с бескомпромиссной прямотой и резкостью. Бог его знает, что он мог бы наговорить маме. Именно абсолютная откровенность и привлекает меня в нем — зная себя, я без труда понимаю, почему эта черта представляется мне такой притягательной. Но что же сам Дик Ходж нашел в Логане Маунтстюарте? Если наше расставание сколько-нибудь показательно, ответ будет таким: почти ничего.

Мама телеграфировала, что завтра возвращается из Парижа. Мистер Прендергаст приезжает с ней, но остановится он в отеле „Гайд-Парк“.

Мы с Питером ездили на велосипедах в Айслип, выпить чаю у Тесс. Поразительно, но их сожительство так и остается никем не обнаруженным: ни родителями Питера, ни университетским начальством, ни достойными бюргерами Айслипа. Объяснение состоит отчасти в том, что питомник Тесс расположен довольно далеко от деревни, и это препятствует распространению слухов. В питомнике Тесс — просто милая девушка, хорошо умеющая обращаться с растениями. А ее жизнь в Айслипе — в те немногие часы, которые она проводит вне работы, подозрений не вызывает. Счета она оплачивает, соседям, судя по всему, нравится. Нерегулярные приезды ее „брата“ из Оксфорда особых толков не порождают. Питер сказал, что во время каникул провел с ней длинный уик-энд. Они жили, как муж и жена, сказал он (ему не было нужды вдаваться в подробности). Его любовь к ней безгранична.

Домик выглядит очень мило, в садике при нем много цветов (надо бы выяснить их названия — мое невежество по этой части злит меня. Уж если я способен назвать дюжину деревьев, так наверное осилю и цветы). Полы покрыты свежим лаком, устланы ковриками, на окнах — яркие шторы, в комнате появились два кресла — у камина — и небольшой туалетный столик. Питер признался, однако, что Тесс и домик оказались для его финансов бременем непосильным, и занял у меня десять фунтов, чтобы как-то продержаться.

Мы выпили чаю, съели гору тостов с анчоусами, — Тесс показалась мне очень любезной и, — возможно, тут сказывается жизнь на открытом воздухе, миловидной, как никогда. Пока Питер ходил в лавочку за сигаретами, она сказала мне, что не знает, можно ли быть более счастливой. Она не просит у жизни ничего сверх того, что имеет сейчас: работа в питомнике, домик и Питер. Остается только завидовать! Быть может, в этом и состоит ответ — быть может, так человек и достигает подлинного довольства, — живя в пределах ограниченных горизонтов. Ставя себе скромные цели, устремляясь к достижимому. Увы, не каждый из нас способен на это.

Вчера Ле-Мейн задал в банкетном зале „Митра“ званный обед в честь Эсме Клей [23]и ее мужа. Устроено все было с размахом и, должно быть, стоило Ле-Мейну немалых денег. Думаю, он стремится показать, что его круг — более светский и утонченный, чем круг Баура или Эркарта, что круг этот распространяется далеко за пределы Оксфорда и ученого мира, что у него, Ле-Мейна, отсутствует необходимость ограничиваться либо стервозными гомосексуалистами, либо трезвенниками-интеллектуалами. Некоторые его друзья приехали из Лондона, — надо полагать, я должен чувствовать себя польщенным тем, что удостоился приглашения. Эсме Клей репетирует сейчас „Антония и Клеопатру“ в „Палас“. („Господи, как же я ненавижу эту пьесу“, — обронил Дик, когда я рассказывал ему о приглашении).

Была там и Лэнд Фодергилл — вся в черном, посверкивающая бриллиантами, с подобием шляпки из перьев на голове. Она подкрасила лицо и выглядела совершенно иной, чем прежде. Лэнд сама представила меня Эсме Клей (та дружит с ее семьей), у нас состоялся довольно длинный разговор. Меня колотило, точно ребенка, до того я был взволнован тем, что беседую с прекрасной и прославленной актрисой, — срам, да и только. На мне был новый обеденный смокинг и белый двубортный жилет — я ощущал себя щеголем и боялся, что сварюсь. Что мы ели, я даже и не заметил, — не мог оторвать глаз от Лэнд, — усевшейся, мрачно отметил я, рядом с Ле-Мейном.

Позже, уже после кофе, я спросил у нее, не заглянет ли она со мной в „ Les Invalides“ — выпить по коктейлю или по бокалу шампанского — однако Лэнд напомнила мне, что обязана вовремя возвращаться в колледж.

„Нельзя допускать, чтобы Оксфорд развращал нас, девушек, — в отличие от вас, — сказала она, глядя мне прямо в глаза. — В Оксфорде с нами не должно случиться ничего дурного, никогда“. Лэнд выпустила в потолок струйку табачного дыма. „Вот с вами, это пожалуйста, — продолжала она, — а за нами они следят, что твои ястребы“. Я выдавил нечто слабенькое — какой позор или что за нелепость. И тогда она сказала: „А стало быть, почему бы тебе как-нибудь не заглянуть ко мне в Лондоне?“ И дала мне хампстедский адрес своих родителей.

Странная она девушка, Лэнд, однако я чувствую сильное сексуальное влечение к ней — и, по-моему, она знает об этом.

Моя жизнь Шелли идет хорошо, — написано уже больше сотни страниц, — а вот историю я, пожалуй, запустил. Ле-Мейн сказал, что последнее мое эссе неудовлетворительно — ниже среднего, — и напомнил, что колледж предоставил мне именную стипендию с определенной целью, а не просто в подарок. Я думаю назвать книгу „Воображенье человека“ [24]. Куэннелл говорит, что забросил жизнеописание Блейка. Мама написала, что намерена съездить с мистером Прендергастом в Нью-Йорк, — дабы „консолидировать свои американские авуары“, что бы сие ни значило.

Стоит мне подумать о Лэнд, как эти строки начинают звучать в моей голове. „Во сне рукою нежной обнимала“… Безумие сексуальной тяги, темные фантазии о ее обнаженном теле. Все мои помыслы о кузине Люси обратились ныне в далекое прошлое.

Ночная вакханалия в „ Les Invalides“. Мы с Диком обедали в Тейме, в „Парящем орле“, — прощальный обед, конец триместра. А на обратном пути остановили такси на Айффли-роуд и зашли в „ Les Invalides“ выпить по рюмочке на сон грядущий. Записывая Дика в книгу посетителей, я услышал гром музыки — кто-то играл на фортепиано, — хохот и крики. Я спросил у миссис Андерсон что происходит. Она уже основательно наклюкалась, бретелька ее платья сползла с плеча, выставив напоказ какое-то кошмарное белье.

— Кое-кто из молодых джентльменов переоделся в леди, — ответила она.

Собственно, „леди“ мы, войдя, увидели только двух, и в одной из них я признал Удо фон Шиллера, немецкого друга Касселла. Присутствовал там и Касселл в костюме „хозяина гончих“, объяснивший, что они были на костюмированном балу неподалеку от Берфорда, однако отец пригласившего их студента выставил всю компанию из дому за непотребное поведение. Кассел пригласил меня и Дика присоединиться к ним, и мы, невесть по какой причине, присоединились. Дик уселся за рояль и заиграл (у него это получается замечательно), все заказали себе еще выпить, и вечеринка покатила себе дальше — от дурного к худшему.