Поклевывающий окна лондонский дождь пробуждает мечты о Париже. Лежу на софе, воображая, что новая квартира Бена принадлежит мне, и размышляя о том, что бы я в ней переделал.

Любимый цвет: серо-коричневый / зеленый.

Любимый предмет меблировки: секретер Людовика XIV.

Любимая картина: Вламинк Бена.

Любимое время суток: коктейли в сумерках.

Je chante l’Europe, ses chemins de fer et théâtres

Et ses constellations de cités… [38]

[Валери Ларбо]

Мама своими хлопотами о том, что и когда я ем, выводит меня из терпения. „Меня не было шесть недель, — говорю я, — ты и понятия не имеешь, что я ел в это время“. „ Exactamente [39],— отвечает она. — Мне все равно: в моем доме ты должен питаться, как нормальный человек“. Сегодня утром она заставила Генри подать мне на завтрак здоровенную тарелку бекона с яйцами и грибами. Просто рвать тянет. Сказал ей, что кофе и сигарета это самое большее, что я способен осилить до второго завтрака.

Анна [40]. Анна-мания укоренилась во мне окончательно, а ведь я всего день как вернулся. В последний раз мне было с ней так хорошо, так грустно. Liebesträume— грезы любви? Любовные грезы? Любовные грезы об Анне? Пока она подмывалась в биде, я отошел к выходящему на улицу окну и увидел стоящего в терпеливом ожидании Полковника: оранжевый кончик его сигаретки разгорался, когда он затягивался.

[ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. 1955. Анна работала в первоклассном maison de tolérance [41]„Дом Шанталь“, расположенном на рю д’Асса неподалеку от бульвара Монпарнас. Дом был чистый, хорошо поставленный, как правило, там всегда были свободны с полдюжины девушек. Анна работала по пятницам, субботам и понедельникам. В конце 28-го, когда я начал захаживать туда, ей было, наверное, уже под сорок. Помню ее блестящие каштановые волосы, я всегда просил ее распускать их, что она и делала, неохотно. Кожа у нее была очень белая и уже начинала утрачивать упругость и крепость. Она ужасно стыдилась своего округлого, пухленького животика. Анна хорошо говорила по-французски и сносно по-английски. Муж Анны, Полковник, появлялся под конец ее рабочего дня и терпеливо ждал на улице, какая бы ни стояла погода. Русская революция и гражданская война лишили их всего. Когда Анна выходила, он предлагал ей руку, и они убредали в сторону станции метро на Монпарнасс — чета немолодых буржуа, вышедшая на прогулку. Я часто гадаю, не ранние ли мои сексуальные эксперименты с Тесс и Анной и испортили меня окончательно.]

Когда я отдал Родерику рукопись „Воображенья человека“, тот пролистал ее, будто телефонный справочник, и прочитал наугад несколько предложений. „Чувствую, она сделает мне имя“, — сказал он. „Разве ты должен заботиться не о моемимени?“. Он рассмеялся, немного резковато, и извинился за то, что слишком явно выставил напоказ свое честолюбие. Мы поговорили немного об Андре Моруа [42]— не возникнут ли у нас в связи с ним осложнения. Родерик считает, что Моруа оказал нам услугу — проложил путь, он идеальный первопроходец.

Мы с Родериком позавтракали (в „Плюще“), и я пошел домой, ощущая и возбуждение, и как будто утрату, странно. Мне двадцать два года и я только что сдал издателю мою первую книгу. А теперь смутно гадаю, что делать дальше. Писать другую, конечно, дурень.

Однажды, войдя в комнату Анны, я обнаружил около тазика забытую кем-то расческу. Она перепугалась, чего с нею почти не бывает, покраснела, точно инженю, одновременно и расстроившись, и рассердившись. И выбросила расческу в мусорную корзину. Этот след, оставленный предыдущим клиентом, взволновал ее сильнее, чем меня. На другой день я спросил, сколько ей лет, и она, рассмеявшись, ответила: „ Oh, très, très vieille“ [43]. Интересно, на что они с Полковником жили после 1917-го? „Настолько старая, что могла бы быть моей матерью?“ — спросил я. Несколько секунд она, наморщив лоб, серьезно обдумывала мой вопрос. Потом сказала: „Да, если бы была очень плохой девочкой“. Встречаться со мной вне „Дома Шанталь“ она отказывается, говорит, что это было бы нечестно по отношению к Полковнику. То, чем она занимается в „Доме“, скрыто от посторонних глаз, здесь все делается с осторожностью и не распространяется за пределы входной двери. „Дом Шанталь“ это просто источник средств для ее жизни с мужем, какой бы скромной та ни была (интересно, почему сам-то Полковник не работает? Хотя, может, и работает, откуда мне знать?). Я стал ее постоянным клиентом — другие девушки мне не нужны, — приходя, я ожидаю в салоне, пока освободится Анна. Я плачу мадам Шанталь 50 франков — по нынешнему курсу это меньше 2 фунтов. И еще приплачиваю 20 франков Анне. Она аккуратно складывает банкноту и опускает ее в кожаную сумочку на новомодной застежке-молнии. Мне нравится думать, что я хоть чем-то им помогаю. Я ощущаю заботу о них обоих — об Анне и ее печальном Полковнике.

В качестве рождественского подарка, Мама увеличила сумму, которую она мне выдает, до 500 фунтов в год. Наверное, мы очень богаты: мистер Прендергаст определенно творит в Соединенных Штатах чудеса. В Париже я могу жить на один фунт в день (визиты к Анне не в счет). Все еще жду новостей от Родерика.

Написал Бену, спросив, не приютит ли он меня под Новый Год. Подумываю о том, чтобы начать писать роман, вдохновленный тем, что я знаю о жизни Анны. Однако осторожность твердит мне, что сначала следует узнать, какая участь ожидает ВЧ [„Воображенье человека“].

ЛМС решает:

Покинуть дом и найти себе квартиру, предпочтительно, в Париже.

Почаще видеться с Лэнд.

Быть более жестким, менее уступчивым.

Работать, писать, жить.

Встреча с Лэнд — за коктейлем в „Кафе Ройял“. Я прихожу пораньше, но с удовольствием сижу за стаканчиком — читаю и украдкой наблюдаю за представлением. Чувствую, что время, проведенное мной в Париже, дает мне замечательную возможность увидеть в перспективе то, что происходит здесь, в интеллектуальных кругах Лондона. Мне представляется, что выбор у нас невелик — либо подвыпившие журналисты, сторонники „Малой Англии“ (Беннетт, Уэллс), либо очаровательный кружок снобистских эстетов (Блумзбери). Наблюдаю за снующими от столика к столику scribouillards: они не обращают никакого внимания на худощавого молодого человека, сидящего в углу с томиком Пруста.

Появляется Лэнд, как обычно, каждый третий из тех, мимо кого она проходит, здоровается с ней. Выглядит она усталой и почти сразу сообщает мне, что порвала с Бобби Джарреттом. Я выражаю ей сочувствие — искреннее. Она прикасается к моей руке и говорит: ты милый, Логан. Я высказываю предположение, что, возможно, ее работа (неоплачиваемая секретарша члена парламента от лейбористов) [44]могла оказаться проблемой для Бобби — сына баронета, приметного тори. Она соглашается: быть может, я прав, однако она думала, что Бобби „выше этого“. Ничто так не разочаровывает, как недостатки любовника, напоминаю я ей, и думаю, что по-французски это замечание звучало бы лучше. Я также спросил, не является ли ее работа — наклеивание марок на циркуляры да печатание писем, — пустой тратой полученного ею образования (у нее, разумеется, первая степень). Напротив: она предсказывает, что после следующих выборов мы получим правительство лейбористов. Я проводил Лэнд до идущего в Хампстед поезда подземки и, когда мы на прощание поцеловались, легонько обнял ее.