— Вы англичане или американцы? — спросил секретарь.

— Я англичанин, — ответил я.

Он наклонился ко мне и прошептал:

— Это принц Уэльский.

И конечно, едва он подошел поближе, я немедля узнал его. Невысокий, изящного сложения господин в безупречных брюках гольф и коротких сапожках. Плоская твидовая шляпа на голове, густые светлые волосы набриолинены и разделены безукоризненным пробором. С ним был мужчина повыше и постарше, одетый с некоторой небрежностью; он не представился — какой-нибудь конюший, я полагаю.

Секретарь, кланяясь и расшаркиваясь, объяснил, что вот эти английские джентльмены были так любезны, что согласились уступить площадку.

Мы обменялись рукопожатиями, я представился, представил Тима.

— Вы ужасно добры, — сказал Принц. — Мы просто думали на скорую руку пройти перед ленчем девять лунок. Не хочется заставлять дам ждать.

Мы отошли в сторонку и стали наблюдать за игрой. У Принца туговатый, неловкий свинг — я бы не назвал его прирожденным спортсменом. Они пошли вперед — потом Принц трусцой вернулся с незаженной сигаретой в руке.

— У вас не найдется огня? — спросил он. Я вытащил коробок спичек, зажег одну и поднес к его сигарете.

— А коробок вы мне уступить не могли бы? — спросил он и улыбнулся своей знаменитой улыбкой.

— К вашим услугам, сэр, — сказал я, протягивая коробок.

— Спасибо. Как ваше имя, еще раз?

Я ответил ему. Логан Маунтстюарт, сэр.

Позже. Бен говорит, что Принц снял здесь дом и что с ним американка, миссис Симпсон, состоящая под присмотром своей тетки. Последовали кое-какие скабрезные разглагольствования. Тим говорит, что был с ней немного знаком до того, как она вышла за Симпсона, — знал ее первого мужа, жуткого, по общему мнению, пьяницу. Фрейя наших инсинуаций не поняла, и мы объяснили ей насчет отставки леди Фернесс и новой фаворитки. Фрейя была поражена: она ничего об этом не знала. Я вдруг сообразил, что слышал все сплетни на сей счет от Ангуса Касселла. Бен сказал, что в Париже об этом известно всем.

Такие встречи, я думаю, стоит записывать, сколь бы непригодными для описания они ни были — ну, подарил коробок спичек будущему королю Англии, и что? Но ведь все потом забывается. Что еще? Он был без галстука.

Завтра Фрейя уедет, а я намереваюсь остаться здесь до конца месяца — может быть, скатаю в Ло, поживу у Кипрена. „Подумай обо мне, в понедельник утром шагающей в Би-би-си, — сказала Фрейя, когда мы лежали в постели, то постанывая, то вскрикивая. — И подумай обо мне, думающей обо всех вас здесь. ЭТО НЕЧЕСТНО!“

— Бросила бы ты свою работу, — сказал я, приникая к ней.

— И что я буду делать? — ответила она. — Писательницей стану?

Фрейя уехала поездом в Париж. Я попросил ее остановиться на Дрейкотт-авеню, считать эту квартиру своей, и она обещала подумать. „Если я переберусь туда, — сказала она, — то буду вносить часть платы за жилье“. Я вяло запротестовал — не помогло. „Я не стану твоей содержанкой, Логан“, — твердо сказала она. Как я буду по ней скучать.

Это были волшебные дни, здесь, на побережье. Я загорел дочерна, но Фрейя, моя северная богиня, любит солнце меньше, чем я. Запомнить: рука об руку мы входим в большую волну в Андайе. Я стою голышом у окна, глядя в ночной парк, ощущая всем телом прохладу воздуха, вслушиваясь в пронзительный стрекот цикад, а Фрейя зовет меня обратно в постель. Долгие разговоры за столом во время завтрака — приносят еще вина, чтобы мы могли досидеть до вечера — Кипрен, Бен и я спорим о Джойсе; Геддес отстаивает Брака против Пикассо; разговоры о недоброжелательности Блумзбери — Фрейя упорно защищает перед всеми миссис Вулф; мы разбираем новый роман Скотта Фицджеральда [83](похоже, его жена — сумасшедшая, говорит Алиса). Ночи в казино, танцы под джаз-банд. Фрейя выигрывает в очко тысячу франков — и безудержно радуется этим даровым, незаработанным деньгам.

Бен показал себя скромным, настоящим другом, даром что был распорядителем на моей свадьбе. Я попытался рассказать ему о ситуации с Лотти, но он не пожелал ничего слышать. „Мне все равно, Логан. Ты живешь своей жизнью, а я буду жить своей. Я тебе не судья — до тех пор, пока ты счастлив. Надеюсь, и ты будешь так же относиться ко мне“. Я заверил его, что буду.

Он много рассказал мне о Грисе, как тот болел под конец жизни. Сказал, что если мне интересно, он мог бы наложить лапу на маленький „но совершенный“ натюрморт, из последних. Сколько? — спросил я. 50 фунтов, — ответил он, наличными. Мне это не по карману, но что-то внутри меня сказало мне, что натюрморт я возьму. Бен тут же отправился звонить в Париж.

В голове у меня толкутся смутные идеи о том, чтобы сделать обстановкой моего нового романа такой вот летний дом с гостями.

„Керамический кувшин и три абрикоса“ Хуана Гриса висит у меня над камином на Дрейкотт-авеню. Стены увешаны другими принадлежащими мне картинами и рисунками. В августе Фрейя окрасила комнату в темно-оливковый тон и этими хмурыми вечерами, ожидающими прихода зимы, кажется, что лампы источают свет еще более теплый, подстилаемый окружающей их землистой прозеленью.

Фрейя решила жить здесь на тех условиях, что станет вносить некую часть квартирной платы (5 фунтов). В первый день каждого месяца она пунктуально вручает мне пятерку (я не стыжусь признаться, что любая, даже маленькая помощь… вижу, впрочем, что уже упоминал об этом выше, — отчего сказанное не становится менее правдивым). Под аванс за „Космополитов“ я назанимал все, что можно. Все деньги, полученные мной за „Конвейер женщин“, вложены в прибыльные акции и страховые полисы, преобразовать их в наличность, не встревожив Лотти или, того хуже, Элтреда, я не могу. Уоллас подгоняет меня со сдачей „Космополитов“, но я все повторяю ему, что не могу найти для этого время, поскольку слишком занят журналистикой, позволяющей мне хоть как-то сводить концы с концами. Я сунулся к нему с предложением написать монографию о Грисе, однако Уоллас отверг его с порога — сказав, что мне еще повезет, если я получу за нее 10 фунтов.

На днях за ленчем:

УОЛЛАС: По-моему, вы говорили, будто у вас есть идея нового романа.

Я: Просто расплывчатая мысль. О компании молодых людей, молодых пар, проводящих лето на вилле в Биаррице.

УОЛЛАС: Звучит великолепно. Я бы это почитал.

Я: Я думал назвать роман „Лето в Сен-Жан“.

УОЛЛАС: Если в названии книги стоит „лето“, промашки не будет. Я могу хоть завтра раздобыть для вас 500 фунтов.

Я: Замечательно. Но когда я его буду писать?

УОЛЛАС: Набросайте синопсис. Две страницы. Несколько строк. Время уходит, Логан.

А вот это прозвучало зловеще — ясно, что кредит, полученный мной за „Конвейер женщин“, почти исчерпан. Поэтому я сел и попытался соорудить что-нибудь на бумаге. В виде эксперимента, я взял ситуацию в Биаррице, переменил все имена, внес дополнительные трения, давление извне (жены, бывшие любовницы). Неожиданно я, как и Уоллас, увидел в этой идее огромный потенциал — сексапильность, заграница, свобода под летним зноем у океана, — но как ни тужился, высвободить этот потенциал не сумел.

Показался в Тропе. Сугробы ростом до подоконников. Все это казалось бы, пожалуй, красивым и романтичным, будь я здесь с Фрейей, а не с Лотти и Лайонелом, у которого, похоже, коклюш. Слышу хриплые, насмешливые крики грачей в ильмах: „Фрейя-Фрейя-Фрейя“, — мне кажется, что кричат они именно это.