После полудня отправился в „Музей Провинции“. Закрыто. Хотел увидеть автопортрет Веласкеса. Хорошая вышла бы точка в конце поездки.

Еду поездом в Норидж, чтобы провести уик-энд в Торпе. На сердце камень. Лондон, в который я вернулся от простых и чистых страстей и горячности Барселоны, произвел на меня гнетущее впечатление. Тамошние молодые мужчины и женщины преисполнены искренних убеждений, у них ясные ценности, общее дело и желание изменить к лучшему мир, в котором они живут. Ходить после этого по улицам Лондона и видеть зажатые, серые, подавленные лица соотечественников — это способно привести в отчаяние.

А тут еще и встреча с Ангусом в „Уайтсе“ [95], куда я зашел выпить. Он спросил, не хочу ли я стать членом клуба (он бы предложил мою кандидатуру, сказал Ангус). Я мгновенное ответил „нет“, а затем, — чтобы умерить его удивление, — сказал, что мне это не по средствам. Ивлин [Во] разговаривал в баре с какими-то людьми, я дал ему понять, что только-только вернулся из Испании, рассказал, какое сильное впечатление произвел на меня душевный настрой Республиканцев. Он с жалостью смотрел на меня своими расширенными, яркими голубыми глазами. „Испания не имеет никакого отношения ни к вам, ни ко мне, Логан“, — сказал он. И тут же, противореча себе, спросил, видел ли я сожженные церкви. Закрытые видел, ответил я, но никаких признаков антиклерикализма. Тут он сменил тему и засыпал меня вопросами об Элтреде и Эджфилдах. Временами мне кажется, что я интересен Ивлину только тем, что женат на дочери графа. [96]

Все разговоры в баре вертятся вокруг Короля и его американской подруги, очень много сальных и, по правде сказать, отвратительных рассуждений насчет „сексуальных затруднений“ Короля и искусства, с каким миссис Симпсон удается их разрешать. Почему мне так стыдно слушать все это? Я чувствую нечто вроде абсурдной связи с ним, порожденной нашей короткой встречей, тем что я отдал ему мои спички, а он спросил, как меня зовут. Хороший барселонский анархист из меня явно не получился бы.

Весь уик-энд я был угнетен и подавлен, и Лотти, — для нее это не характерно, — спросила меня, что не так. Я сказал ей, что ощутил себя своего рода изгнанником, возненавидел Англию и проникся желанием жить за границей, как можно дальше от Британии. Перебрал возможности: Австралия, Канада, Малайя, Южная Африка, Гонконг… но мы повсюду — спасения нет.

В газетах ничего, кроме Королевского кризиса. С души воротит. Пусть себе отрекается ради нее, говорю я, — ему же будет лучше. В Испании его бы поняли: он решил руководствоваться велениями сердца, а не ума, и это пугает наших мелких буржуа.

Единственное, что подняло мое настроение — очень хорошая рецензия на „Космополитов“ (разумеется, не подписанная) в литературном приложении к „Таймс“. Рецензент, по-видимому, понял, почему Les Cosmopolitesпробудили во мне столь сильные чувства. В них все замешано на романтике, приключении, неравнодушии к жизни, ее сущностной грустности и быстротечности. Они смакуют и светлые, и горькие радости, которые предлагает нам жизнь, это стоики гедонизма. На мой взгляд, — превосходный жизненный принцип. Продажи застряли на 375 экземплярах. Поговаривают о „мертворожденном дитяти печатного пресса“. Родерик при наших с ним встречах старается обходить эту книгу стороной — точно экскременты на тротуаре, — и говорит только о „Лете в Сен-Жан“, из которого я написал всего несколько торопливых страниц. Я чувствую, что могу на время забыть об этом романе, доллары, заработанные в Испании, держат меня, в финансовом отношении, на плаву. Собираюсь снова отправиться туда в марте. „Лайф“ заказал мне большую статью об Интернациональной бригаде (350 долларов). Одну из моих барселонских статей я продал в „Нэшс мэгэзин“ за 30 фунтов.

Выступление Короля по радио [97]показалось мне очень трогательным, очень трезвым и выдержанным в точно выбранных тонах личного сожаления, смешанного с чувством долга и сознательной жертвы. В голосе его чувствовалось напряжение. Бывшего Короля, я имею в виду, поскольку у нас теперь имеется Георг VI. Что за год, 1936-й: он войдет в историю Британии хотя бы потому, что в этом году нами правили, пусть и недолго, целых три короля. Мнение Фрейи об отречении в точности совпадает с моим — без всяких внушений с моей стороны, — мнение Лотти прямо противоположно. Ну а что ему оставалось делать? — спросил я у нее в воскресенье (мы завтракали в Эджфилде — весь стол обернулся ко мне). Нечего было даже и думать о том, чтобы жениться на ней, — ответила Лотти. У Англии не может быть дважды разведенной Королевы — какой пример она подавала бы? Нет-нет, вмешался Элтред: ему следовало отправить ее на годик обратно в Америку, притвориться, будто все кончено, а потом, когда все о ней позабыли бы, он мог потихоньку поселить ее в Лондоне, в каком-нибудь укромном месте — вернуть ее в свою жизнь без всякого шума. „Вам не кажется, что это отчасти цинично? — спросил я. — И может быть, неблагородно?“. Элтред искреннейшим образом удивился. „Господи, о чем это вы? — сказал он. — Это же Король. Он может, черт подери, делать все, что ему в голову взбредет“. Меня тошнит от них — ото всех.

Аэропорт Тулузы. Жду самолета на Валенсию — задержка на час. Сегодня среда — в понедельник утром я покинул Лондон. Думаю, я все еще испытываю последствия потрясения, — что я оставил позади, понятия не имею. Вранье — ты отлично знаешь, что оставил. Чего ты не знаешь, так это того, что обнаружишь, когда вернешься.

А случилось следующее. Я, как обычно, провел уик-энд в Торпе. Приехал ранним поездом в Лондон, зашел в „Арми энд нейви сторз“, чтобы купить разные разности, которые могут пригодиться в Испании (мощный фонарь, 500 сигарет, запас теплой одежды). Уже после ленча вернулся на Дрейкотт-авеню. Разложил одежду на кровати и совсем было собрался укладываться, когда в дверь позвонили. Я спустился вниз, открыл и увидел Лотти и Салли [Росс], — радующихся тому, как они меня сейчас удивят. Лотти произнесла нечто вроде: „Ты забыл дома рукопись, а мы что-то заскучали, ну и решили на денек съездить в Лондон“. И вручила мне папку (двадцать четыре пугающих страницы „Лета в Сен-Жан“ — я не собирался брать их с собой в Испанию и намеренно оставил в Торпе). Салли сказала: „Ладно, Логан, бросьте, разве вы не собираетесь пригласить нас наверх?“.

Что я мог сказать? Что сделать? Оказавшись в квартире, Салли мгновенно все поняла и затараторила, как пулемет. Лотти потребовалось на несколько секунд больше, я увидел, как застывает ее лицо, услышал, как ее „Ой, какая милая…“ замирает у нее в горле, пока она оглядывается. Они не стали заходить в спальню, кухню, ванную — не было необходимости. То, что в этой квартире живет женщина, они поняли и так. Во дворце ли или в глинобитной хижине, оно осязаемо и узнается безошибочно — присутствие, наличие порядка, отличного от того, который способен создать даже самый аккуратный из живущих одиноко мужчин. Они-то ожидали чего-то совсем простого и функционального — так я описывал всем любопытствующим Дрейкотт-авеню — чего-то схожего с монашеской кельей. А наши сумрачные, теплые, нежно любимые, обжитые комнаты являли собой красноречивое свидетельство двойной жизни, которую я вел в Лондоне, — мои книги, мои картины, ничем не примечательные, разрозненные предметы меблировки. Лотти совсем примолкла, а притворное щебетание Салли все усиливалось, пока она, наконец, не выпалила: „Знаешь, дорогая, если мы сейчас побежим, то поспеем на пятичасовой“. Самая та реплика, с какой удобнее всего уйти со сцены за кулисы, — она позволила всем нам торопливо спуститься вниз. Лотти овладела собой и смогла даже сказать: „Будь в Испании поосторожней“, а мне хватило духу поцеловать их обеих на прощание и махать им ручкой, пока они удалялись по Дрейкотт-авеню.