СКАУТ

Я знаю, Уэйн.

УЭЙН

И ты бы тогда была гомофобкой. Так это называется.

СКАУТ

Гомофоб, дорогой, — это тот, кто выражает неодобрение по поводу сексуальных сношений между людьми одного пола. Думаю, ты спутал гомофобию с гемофилией.

Резкий переход с дальнего плана к крупному. Выражение лица Уэйна меняется с одного на другое, как два кинокадра. Веселость трансформируется в мрачную угрюмость. Скаут хорошо известно, что это означает.

Скаут крупным планом, с деланной улыбкой на лице.

Крупный план ее дрожащей руки.

Оба в кадре.

УЭЙН

(С нескрываемой угрозой)

Неужели?

СКАУТ

(Делая жалкую попытку казаться естественной)

Да, дорогой.

УЭЙН

Неужели?

СКАУТ

(На этот раз с дрожью)

Думаю, да, дорогой.

Стремительный рывок, и Уэйн уже сжимает шею Скаут одной рукой, а другую, откинув автомат, заносит для удара.

УЭЙН

А как называют женщину, которая много треплет языком? Телка с разбитой губой, вот как!

Уэйн сталкивает Скаут на пол. Она кричит.

СКАУТ

Не надо! Уэйн, пожалуйста, не надо!

Уэйн спрыгивает с дивана и коленями придавливает Скаут к полу. Он снова сжимает ее шею и готовится ударить. Крупным планом — пальцы Уэйна, впившиеся в шею девушки.

Камера движется от пальцев Уэйна к шее Скаут, переходя на крупный план ее лица. Рот Скаут беспомощно хватает воздух, а глаза полны немого ужаса и мольбы.

Точка зрения Скаут: прямо над ней — неотрывно следящее, искаженное гневом лицо Уэйна.

УЭЙН

По-твоему, я дурак, радость моя? Так ты считаешь? Может, давай посмотрим, как у тебя кровь сворачивается?

Скаут в ужасе кричит.

Оба в кадре. Уэйн сидит на теле Скаут. Кажется, что он вот-вот нанесет удар. Вместо этого он страстно целует ее. Секундой позже Скаут отвечает на поцелуй и обхватывает Уэйна руками.

СКАУТ

Милый, ты меня напугал.

УЭЙН

Знаю, сладкая моя. Мне нравится тебя пугать, потому что когда тебе страшно, ты похожа на маленькую взъерошенную птичку.

Напряжение в сцене нарастает. Уэйн вытягивается в струнку и покрывает тело Скаут поцелуями, двигаясь по направлению сверху вниз.

УЭЙН

(Между поцелуями)

Ты хотела бы жить в таком доме, родная?

СКАУТ

Ну да, конечно… Как будто мне когда-нибудь представится возможность!..

УЭЙН

Ну, сейчас мы в этом доме, так ведь? И наверняка у них огромная кровать там наверху. Под самыми облаками…

Уэйн начинает расстегивать платье Скаут.

УЭЙН

Как ты, малыш, на это смотришь? Пойдем пошумим наверху?

Скаут высвобождается и садится.

СКАУТ

Я ничего такого в чужой постели делать не буду, Уэйн… Еще подхватим СПИД или другую какую-нибудь заразу…

УЭЙН

СПИД через простыни не передается.

СКАУТ

А если они грязные, а если что-то на них попало…

УЭЙН

Сладкая моя, эти люди — миллионеры, даже миллиардеры. У них не бывает грязных простыней, а если бы и были, ты могла бы чем-то заразиться, только засунув их в соковыжималку, а потом введя непосредственно себе в тело! Ну же, милая, у них там все, наверное, в атласе и шелку, а мне не так уж часто удается трахнуть мою птичку на шелковой постельке.

СКАУТ

Мы не…

(Говорит по слогам)

…тра-ха-ем-ся, мы занимаемся любовью. И не важно, где и как — пусть хоть в уборной грязной забегаловки — мы все равно занимаемся любовью, а если нет, то, значит, всему конец, потому что я ни с кем не трахаюсь.

Уэйн придвигается к Скаут. Оба в кадре.

УЭЙН

Ты права, моя сладкая. Я все понял. Но скоро взорвусь, если мы сейчас же не приступим и я как следует не от… занимаюсь с тобой любовью. Так что давай, малыш, пойдем наверх.

Уэйн притягивает Скаут к себе. Сопротивление девушки ослабевает. Его губы теперь у самого ее уха. Оба в кадре.

УЭЙН

Давай устроим себе праздник, малыш. Думаю, у них там водяной матрас, и зеркало на потолке, и все такое… И знаешь что, малыш? Если уж ты попадешься ко мне в руки, я тебя не отпущу, даже для того чтобы взять стодолларовую бумажку или ящик пива.

СКАУТ

О Уэйн, когда ты такой милый, я просто не могу сказать тебе «нет».

УЭЙН

Вот и не надо, сладкая моя.

Панорамный план. Уэйн поднимается и набрасывает на плечо целую коллекцию оружия. Затем берет Скаут на руки. Камера задерживается на несколько мгновений на внушительных мускулах Уэйна. Он выносит Скаут из комнаты.

Проследовав за Брюсом в холл его шикарного голливудского дома, Брук сразу обратила внимание на то, как чувствуется в интерьере рука дизайнера-профессионала. Красивый, но совершенно безликий, дом был полон огромных белых диванов, столов из стекла и металла и полок с немногочисленными, но драгоценными предметами искусства. Все это напоминало огромный и жутко дорогой отель. Брук была в восторге.

На самом деле в последние два-три года Брюс был так занят, а восхождение к славе — так стремительно, что времени на обустройство личной жизни у него совсем не оставалось. Он так и не продал свою старую квартирку на Мелроуз-авеню, и в ней хранились его плакаты с портретами кинозвезд и прочая дребедень вроде лазерного пистолета из «Звездных войн». Все это валялось там без всякой надобности, и Брюс подумывал о том, что, может, однажды возьмет да и перевезет старый хлам в новое жилище, вернув индивидуальность собственному миру. Но пока он был вполне доволен тем, что мог за деньги получить стиль жизни, соответствующий его нынешнему положению. Фарра, теперь уже без пяти минут бывшая жена Брюса, когда-то создавала ему некое подобие личной жизни, но, устав от брака с ненормальным, двинутым на почве работы и кино, ушла, забрав с собой большую часть вещей (которые все равно были ее вещами) и четырнадцатилетнюю дочь.

Брюс в личной жизни никогда особо не нуждался. В студенческие годы он был известен тем, что его имущество составляли лишь пара джинсов и сковородка. Весь свой огромный творческий потенциал он отдавал работе, и на подбор диванных покрывал и кухонной посуды сил у него не оставалось. Дом в понимании Брюса — это место, где можно помыться и поспать. Конечно, чем шикарнее он был, тем лучше, и в этом смысле последнее жилище абсолютно устраивало его. Он был готов провести здесь остаток жизни.

Однако Брюсу было суждено совсем другое.

Первое, что ему следовало заметить, когда они с Брук вошли в одну из комнат, — это розовые «мартинсы», лежавшие на ковре, которых утром, конечно, не было. Он не мог их не обнаружить: камера должна была наехать крупным планом на ботинки, а зловещие звуки музыки — предупредить его, что происходит нечто ужасное и пугающее. Но не было ни музыки, ни крупного плана — Брюс мельком глянул на «мартинсы» и остался в полном неведении о том, что их присутствие означало для него большую опасность.

За те недолгие мгновения, которые он посвятил ботинкам, Брюс решил, что они были оставлены дочерью в одно из ее прошлых посещений и валялись где-то под диваном до тех пор, пока их вдруг не обнаружила горничная. Брюс откинул ботинки в сторону. Последнее, что нужно мужчине посередине сцены соблазнения, — так это напоминание, что объект желания всего на несколько лет старше его собственного ребенка.

Посередине сцены соблазнения? Какая там середина… Он к соблазнению даже не приступил, а час уже был поздний. Надо бы поторопиться.

По-мальчишески нервная улыбка.

Крупным планом — губы девушки.

Они слегка приоткрыты и обнажают белоснежную полоску зубов и дразнящий язык.

Играет романтическая музыка. Еще секунда — и они набросятся друг на друга, как пара кроликов.

Как бы не так! Даже «Оскар» не дает права монтировать реальность. Ритуальная вступительная часть была неизбежна, а времени на нее совсем не оставалось. Брюс сам все затянул. Это ему в голову пришла идея показать Брук «Обыкновенных американцев», и они посмотрели двухчасовую киноленту до самого конца.