Теперь пришла пора Кингсли кое-что процитировать:

— «Прокаженная земля, усеянная разбухшими и почерневшими трупами сотен молодых людей. Отвратительная вонь гниющей мертвечины».

— Что это за чушь?

— Эти из письма, которое Элиот отправил в «Нейшн».

— Опять паршивые поэты? Да что он вообще знает?

— Нет, это не его слова. Это отрывок из письма, которое он получил от офицера с фронта. Я выучил его наизусть, чтобы прочитать на суде. «… Грязь словно каша, окопы словно мелкие трещины в провонявшей на солнце каше. Тучи мух и васильков на воронках с потрохами. Раненые, которые лежат в воронках среди разлагающихся трупов, лежат под палящим солнцем и в ночной холод, под постоянным обстрелом. Люди с вывалившимися кишками и оторванными конечностями. Люди, которые стонут и бредят. Солдаты, корчащиеся в агонии на колючей проволоке, пока не сгорят под струями жидкого огня, как мотыльки в пламени свечи… Но это лишь слова, и слушатель, возможно, уловит лишь толику смысла. Содрогнется, и все будет забыто». Все, как вы и говорили, — закончил Кингсли. — Он пытался описать это, но знал, что у него никогда не получится.

— Да. И еще, как я и говорил, каждый мнит себя поэтом.

— Кажется, это общая тема: разочарование, которое никто и никогда не поймет, — заметил Кингсли. — Сассун в своем письме говорил о том же, верно?

— А, да, Сассун. Жалкий ублюдок.

Кингсли поразила его желчь.

— Вы не одобряете того, что он сделал?

— Мразь и слюнтяй. Балаболка сраная. И к тому же награжден Военным крестом! Да с него этот орден содрать надо! Приполз домой с крошечной контузией и подложил всем свинью. Зачем нам военные герои, которые призывают уклоняться от службы? Плохо, конечно, когда так поступают известные детективы, но Сассун был одним из нас.

О Зигфриде Сассуне и его протесте знали все. Настоящий герой, он совершенно разочаровался в войне и, находясь дома после ранения, написал в газеты, что уходит из армии, и назвал войну безнравственной и бессмысленной. Поскольку он был своего рода знаменитостью, его письмо произвело сенсацию. Он чуть не попал под трибунал, но, благодаря нужным связям и его боевым заслугам, Сассуна просто отправили в госпиталь, лечиться от контузии.

— Нужно было его пристрелить, — сказал Шеннон.

— За то, что утверждал очевидное после полутора лет пребывания на фронте? Это жестоко, капитан.

— Не поймите меня превратно, инспектор. Мы все знаем, что он прав, что война превратилась в безумие и нет оправдания цене, которую мы платим, но его все равно нужно было пристрелить, потому что мы должныпобедить в этой войне. Просто обязаны. И смею вас уверить, что, несмотря на мнение подлых отказников вроде вас, большинство парней с этим согласны. Господи, да мы же — Британская империя, мы не можем пройти через все это и проиграть.

— Мы уже проиграли. Здесь все проиграли.

— Это чушь! Да, нас разгромили, да, нас растерзали, но мы не проиграли.Это, знаете ли, не одно и то же, но чем больше таких, как вы и Сассун, подрывают и без того непрочную уверенность в победе, тем ближе мы подходим к тому, чтобы собрать вещички и отправиться домой, и вот тогда мы действительнопроиграем. Французы чуть так и не сделали.

Этого Кингсли не знал.

О мощнейшем мятеже французской армии (которая так и не оправилась после легендарной битвы при Вердене) было известно далеко не всем. Эту новость тщательно скрывали. Конечно, ходили истории и слухи, но истинный масштаб мятежа не разглашался.

— Жуткое дело, — продолжал Шеннон. — Мало того, что в России все катится в тартарары, так еще и это. Так вы не знали, что в конце мая в Шмэн-де-Дам восстали тридцать тысячфранцузских солдат?

— Понятия не имел.

— Ну разумеется, и большинство наших солдат тоже об этом не знают и слава богу, а то они, наверное, тоже восстали бы. Первого июня французская пехота захватила целый город.Было даже создано собственное антивоенное «правительство». Это было всего два месяца назад. Во Францииначалась самая настоящая революция, мать ее, еще немного — и война была бы проиграна.

— Но этого не случилось.

— Нет, но только потому, что немцы и не догадывались, какую возможность упускают. Пойди они тогда в наступление, все пошло бы к черту. Восстание успели подавить, однако, позвольте заметить, в ближайшее время от французов никто наступления не ожидает. Именно поэтому мы так нужны здесь. Пока не прибудут янки, надежда только на нас, а когда они появятся, одному Богу известно. Но могу вас уверить: когда Петен понял, что это мятеж, он не отправил зачинщиков для лечения от контузии. Он отправил под трибунал почти двадцать пять тысяч человеки подписал приказ казнить больше четырех сотен. Конечно, всех он не казнил, но дело было сделано. На войне по-другому не бывает. Я очень сочувствую мятежникам, но я бы их все равно расстрелял. Особенно паршивого лицемера Зигфрида Сассуна.

Принесли еду, и Шеннон, казалось, моментально забыл о мрачных темах, для того чтобы пофлиртовать с миленькой официанткой.

— Сахару, сэр? — спросила она, держа маленькие серебряные щипцы в изящной руке.

— А, сладости от сладкой девушки.

Девушка немного порозовела.

— Я пожалуюсь на вас генералу Хейгу, — предостерегла официантка, но было понятно, что она довольна.

— И что вы ему расскажете? — поинтересовался Шеннон. — Что вам нравится прогуливаться с офицерами?

— Нет. Я скажу ему, что я хорошая девушка.

— Это не защита от военных, мисс. Генерал Хейг сделает то же, что и всегда: прикажет мне идти в наступление.

— Что вы хотите сказать,сэр?

— Британский солдат не знает другого пути. Наступление, наступление, наступление! Штурмуй крепости врага и занимай их.

Теперь девушка действительно покраснела, к очевидному удовольствию Шеннона.

— Но успешное нападение требует хорошей осведомленности. Поэтому позвольте мне начать сбор информации, милая. Как вас зовут?

— Не скажу.

— Во сколько вы заканчиваете работу?

— Не скажу.

— Ну же, дорогая, это военная операция. Я приказываю вам отвечать.

— Извольте. Меня зовут Виолетта, если вам так хочется знать, а заканчиваю я в половине третьего, но в шесть у меня следующая смена.

— В таком случае, дорогая Виолетта, мне нужно спешить. Если я приду в гостиницу в три тридцать одну, я смогу пригласить вас на прогулку у моря?

— Ну, может быть.Придете и узнаете.

— Молодец! Отличное начало! Хорошо сказано, Ви! Тогда в три тридцать одну. А затем вперед, в атаку!

— Офицеры! Вы хуже прочих мужчин.

— Это наша обязанность. Нам приказано подавать пример.

Официантка засмеялась и отошла.

— С трех тридцати до шести, — заметил Шеннон. — Два с половиной часа. За два с половиной часа можно много успеть. В первый день на Сомме за такой же промежуток времени мы потеряли двадцать тысяч человек. Ваш брат Роберт был одним из них, верно?

— Да.

— Что ж, я уверен, что за такой же срок смогу превратить хорошую девушку в дурную.

— Капитан Шеннон, если бы я хотел посмотреть на озабоченного кобеля, я бы просто прогулялся по парку.

— Понимаете, инспектор, я знаю, что это ужасно, но у меня есть правило, и я никогда его не нарушаю.

— Правило?

— Кредо Шеннона. Любая выпивка. Любая еда. Любая девушка. В любое время.

— Я думал, вы на задании.

— Это более важное задание, и заключается оно в том, что нужно ковать железо, пока горячо, потому что, видите ли, Кингсли, горячо будет не всегда. Я скоро умру.

— Вы так в этом уверены?

— Абсолютно. Моя очередь уже давно подошла. В Оксфорде я был в команде по гребле. Гонка 1912 года. Из всех других гребцов остался один я. Подумайте только: все до одного из них дали дуба, разве не поразительно? Даже бедняга рулевой, которого снял снайпер на Вайми-Ридж. Кстати, тот немец, видимо, был стрелком что надо, потому что, поверьте мне, наш рулевой был самым мелким, самым тощим парнем, которого только можно встретить. Скоро я к ним присоединюсь — мой срок на исходе. Если бы меня не откомандировали в СРС, я бы уже был мертв, учитывая, что за дьявольская резня творится на Ипре. Вот поэтому у меня такое правило. Хватай, пока можешь. Бери, пока дают.