— Думаю, глупо было надеяться, что мы с первой же секунды окажемся перед Кельвином и Берилл, — сказал Грэм.

— Ничего не глупо. Именно такое ощущение они и создают, — угрюмо ответила Миллисент.

— Да, но, если задуматься, этого не может быть, — сказал Грэм. — Я хочу сказать, нужно ведь просто подсчитать.

Разговор ненадолго затих. Грэм включил радио, прокрутил несколько радиостанций и снова выключил его.

— Милли, — сказал он, — давай снимем номер.

— Господи, Грэм! — вскрикнула Миллисент и почувствовала, что краснеет. Она не знала, как хотела бы ответить на это предложение, но явно не завопить «Господи, Грэм!». Но она ужасно удивилась. На самом деле ни он, ни она ни разу не говорили о том первом поцелуе. Оба хотели поговорить об этом, но во время следующей встречи так и не получилось, поэтому возможность была упущена. Дни проходили, и им было все труднее и труднее придумать способ поднять эту тему, и в конце концов оба начали задумываться, а был ли этот поцелуй вообще.

— Потому что когда мы поцеловались… — продолжил Грэм. — Мы ведь целовались, да? Я это не придумал?

— Нет, Грэм, — сказала Миллисент. — Мы точно целовались.

— Ну, когда мы поцеловались, мне это понравилось… и мне показалось, что тебе тоже. Тебе понравилось?

— Да. Понравилось.

Разговор снова замер. Грэм не мог придумать, что бы еще добавить, а Миллисент не знала, что сказать в ответ. Через некоторое время Грэм почувствовал, что машина притормозила и съехала с дороги.

— Мы на заправке, — сказала Милли. — Думаю, у них в туалетах есть автоматы. Обычно они там стоят. У тебя есть монеты в один фунт?

Грэм пошарил по карманам и, найдя мелочь, нащупал протянутую руку Миллисент. Их пальцы соприкоснулись, и в следующий момент Миллисент вышла из машины.

Когда она вернулась, они поехали дальше в молчании, пока машина снова не затормозила.

— «Берлога», — услышал он ее голос. — Не очень романтично.

— Мы сами создаем свою романтику, — ответил он, и они засмеялись.

Они прошли внутрь, сняли комнату, купили в автомате две бутылки бакарди и колы и прошли наверх.

Позже, умиротворенно лежа рядом, они снова заговорили о прослушивании.

— Если бы мне только позволили сыграть на гитаре, — сказал Грэм. — Ты знаешь, я не умею петь.

— Не позволят, по крайней мере до следующих туров. Нужно просто продержаться до них. Ты неплохо поешь.

— Ты тащишь меня, мы оба это знаем. Я ведь музыкант, сочиняю песни.

— Да, и если нам удастся продержаться в начале, то, может быть, люди услышат их.

— Это ты певица. Тебе нужно было участвовать одной.

— Грэм, я хочу только с тобой.

— А что, если нас попытаются разбить? Они иногда делают так, когда думают, что один из группы поет лучше другого.

— Грэм, я никогда не брошу тебя…

— Но почему? Подумай, если стоял бы выбор: либо один из нас, либо никто. Ты отличная певица, ты любишь петь.

— Потому что… потому что я люблю тебя.

Вот, она это сказала. Наконец она это сказала.

— Я тоже люблю тебя, — ответил Грэм и снова потянулся к ней.

I Will Survive [2]

Берилл и Сиринити работали над сюжетами для нового сезона «Бленхеймов».

— Как насчет того, чтобы купить газонокосилку? — предложила Берилл.

— Но, дорогая, разве у нас нет газонокосилки? — пробормотала в ответ Сиринити, приоткрывая огромные надутые губы, словно две покрашенные заслонки дымохода. — Разве не ею Хуан стрижет газоны?

Берилл снова попыталась объяснить своей жене реальность реалити-ТВ.

— Детка, я знаю, что у нас есть газонокосилка, которой Хуан стрижет газоны, — мягко сказала она, помогая Сиринити открыть банку с диетической колой, которую та последние несколько минут пыталась открыть с помощью накладных ногтей. — Но в шоу у нас ведь нет Хуана, верно? У нас вообще нет слуг, потому что мы старая добрая обычная семья, верно? Поэтому, детка, кто, по-твоему, стрижет газоны?

— Хм…

— Детка, ты стрижешь газоны.

— Я никогда в жизни не стригла чертовы газоны, ягодка моя. Я даже ноги не брею!

— Вот именно. И поэтому получится ужасно смешно, когда мы решим, что газон нужно подстричь, и посадим тебя на газонокосилку, а ты задавишь собаку и заедешь в бассейн!

Сиринити просунула соломинку между полуживыми губами, задумчиво потягивая колу.

— Ладно, дорогая. Как скажешь, так и будет.

В этот момент их разговор прервала мелодия «I Will Survive» Глории Гейнор.

Звонил телефон Берилл.

Берилл любила мелодию «I Will Survive» и верила, что именно она лучше всего выражает ее сущность, причем всего в трех словах. Она хотела попросить написать их на своем надгробии, но Присцилла заметила, что это будет выглядеть несколько противоречиво.

И все же «I Will Survive» была лозунгом Берилл и ее мелодией в телефоне, потому что Берилл Бленхейм видела в себе борца, преодолевающего любые трудности, воина, мученицу перед лицом того дерьма, которое случается в ее жизни. Она никогда не уставала убеждать людей в том, как тяжело ей приходилось, что она сносила удары, тяжелые удары. Дерьмо, с которым она была вынуждена иметь дело, подкосило бы слабых женщин. Оно бы уничтожило кого угодно. Но Берилл Бленхейм не относила себя ни к слабым женщинам, ни к кому угодно.

«Я сильная женщина, и я выжила», — гласила первая строчка ее знаменитой автобиографии. — «Я даже выжила в теле мужчины».

Тот факт, что она была невероятно богата и всю свою жизнь ни в чем не знала недостатка, только добавлял загадочности ее знаменитой выносливости. До Берилл, равно как и до ее многочисленных собеседников, кивавших с пониманием, когда она с подлинной искренностью перечисляла события своей тяжелой жизни бизнес-леди и работающей мамочки, никогда не доходило, что большую часть дерьма она создавала сама своей жадностью, завистливостью, тщеславием, гедонизмом и агрессивной саморекламой. Все вокруг просто принимали на веру то, что образование Берилл в «Университете жестоких ударов» лишь усугублялось безумством и жутким дерьмом, которые неизменно сопутствуют богатству, власти и славе. Именно они и создали жесткую дамочку с огромным сердцем, которую так сильно любил весь мир.

Берилл достала «I Will Survive» из недр своей сумочки, которая стоила бы ей две тысячи фунтов, не получи она ее бесплатно как сувенир на вечеринке Элтона Джона после вручения «Оскара».

— Это Присцилла, — сказала Берилл, взглянув на дисплей телефона.

Берилл воткнула в ухо Bluetooth.

— Мам, сука ты чертова! — крикнула дочь из телефона, даже не дав Берилл возможности поздороваться. — Мы на сорок восьмом месте, а ты клялась, что на одних предварительных заказах пробьемся в первые сорок!

— Какого хера у тебя телефон? Тебе нельзя пользоваться телефоном!

— Я выписалась оттуда на хер. Мам, альбому хана. Я хочу сдохнуть!

— Ты выписалась?

— Я только что сказала, что мой альбом…

— Присцилла, тебе грозит срок за наркотики! Я сказала СМИ, что ты работаешь над своей проблемой! Занимаешься этим вопросом!

— Мам, черт возьми, это было шесть дней назад! Ты думаешь, кто-нибудь об этом помнит? Все в прошлом. Хочешь знать, что сегодня на первой полосе? Очередной вонючий певец-металлист, который продает запись того, как Пэрис Хилтон сосет его член. Мир не стоит на месте.

— Надеюсь, что ты права, потому что на носу новый сезон, и ты в нем участвуешь, а в государственных исправительных учреждениях съемки запрещены.

— Мам, послушай меня. Ты что, не поняла? — Голос Присциллы вдруг стал менее резким, менее уверенным. — Мой альбом провалился на хер. Я просто неудачница.

Контраст между акцентами двух женщин был поразителен: бродяга из Суиндона и лос-анджелесская принцесса. Никто бы не принял их за членов одной семьи, если бы Берилл не устроила так, чтобы их личная жизнь транслировалась в еженедельных выпусках на канале «Фокс».