Я стал звонить Б. - обозначим так упомянутого выше сотрудника аппарата, — но, естественно, никто не ответил. Причем в трубке раздавались короткие гудки, усиливая тем самым ощущение абонированной, контролируемой уже кем-то ниши. Теперь в голову настойчиво лезли слова другого Льва Николаевича — Гумилева, который любил говаривать, что, мол, пессимисты считают, будто сейчас очень плохо, очень, а он оптимист и полагает, что нет, может быть и хуже…

— Егор! — вернулся отец. — Ты что, еще дрыхнешь?! Пойдем телевизор покупать!

— Какой телевизор? Зачем?

— Напротив по улице старушка живет. Настенька. У нее голова немного трясется, но это нам все равно. Человек о-очень хороший. Однокомнатная квартира у нее, детей нет. Решили сойтись. Сейчас сходим с Егором, купим телевизор — без телевизора человек жил, а я же без «Вестей» не могу! — и к ней переселяюсь.

Я же еще не отошел от прежнего сюжета, попытался было выяснить, как дела у той, предыдущей старухи, у «Аннушки» или «бабы Ани», разобрался он с ее сыном и снохой? Но отец жил только настоящим. Уже вытаскивал откуда-то из-под подошв сандалий деньги, отсчитывал.

— Зарегистрируемся, я пропишусь, квартиру Егору завещаем, — решал он разом проблемы.

Дед и внук, без пяти минут наследник Настенькиной квартиры, удалились. А в моем подпорченном воображении так и зависла болтающейся в петле маленькая, ладненькая бабка.

Меж тем мне надлежало перенестись мыслью в ХVII век, к истории жизни Ерофея Хабарова, мой сценарий о котором был принят к постановке на киностудии имени Горького, — и это было чуть ли не последней связью с востребующим мои возможности миром. Но перед глазами вместо старушки появлялся болтающийся в том же положении маятником Михаил Сергеевич, а то вдруг и я сам или даже вся страна — словом, не то крыша ехала, не то сюрреализм все более овладевал мной.

— Пойдем, — в трепетной сопричастности к случившейся у деда внезапной любви вошел мой сын, — нас дедушка и баба Настасья приглашают в гости.

На столе уже был чай с коврижками. Но главное — в подсыревшем углу однокомнатной хрущевки стоял новенький черно-белый телевизор «Рекорд». А рядом — дедка с бабкой. Ну, дедка-то известный — руки раскинул хозяином: вот-де живем пока так, но все отремонтируем, оклеим, покрасим, перегородим!.. А бабка, крупная, с чуть покачивающейся ритмично головой, зарделась, радехонька, и себя не знала куда деть, и неловко ей, и в совершеннейшей почтительности на своего такого удивительного, уж нежданного-негаданного суженого поглядывала.

Мне очень хотелось верить, что отец действительно наконец-то остепенится, осядет, будет жить с этой, по всему видно, доброй бабой Настасьей. Хотя, конечно, как-то зять, муж моей сестры, стал подсчитывать, сколько у нашего тяти было жен только в поселке Молдавановка, где они живут, в Киргизии, — так пальцев на руках не хватило!.. А отец прошил на несколько рядов всю страну, особенно ее южные земли, и везде у него были жены, о которых он никогда не вспоминал и не печалился. Казанова против тяти робкий «вьюнош»!

— Так что, Настасья, теперь и у тебя есть дети, внуки!.. Есть для кого жить! Полноценный член общества! — завершал тираду благодетель.

В идиллическом взаимопонимании, за чаем с вишневым вареньем оставили мы с сыном молодых. Дома меня ждал конверт с обратным адресом киностудии имени Горького. Предчувствие не обмануло: «В связи с тем, что историко-экологическое творческое объединение „Мир“ переформировано в творческое объединение „Ладья“, ориентированное на выпуск коммерческих фильмов…» Не знаю, много ли «Ладья» собрала дани, но белые струги Ерофейки Хабарова, «сиротинушки государевой», как он себя жалостливо называл, растворились в мороке, так и не отчалив. Ничто не ново под луной. «Токмо и говорите: как куповать, как продавать, как блуд блудить!» — эти обличения протопопа Аввакума, современника Хабарова, я и успел с утра вписать в свой сценарий. Но это было слабым утешением. Вот разве что ГКЧП…

— Егор! — сотряс квартиру голос отца. — Пойдем морду бить!

Сын серьезно занимался боксом, но ему было шестнадцать. Отправлять его с дедушкой «бить пьяную сволочь», которой, как выяснилось, последний уже дал бой на территории бабы Насти, мне показалось странноватым. Пошел сам. Тем более что ничего иного вроде бы уже и не оставалось, как только морды бить.

В комнате бабы Насти на выцветшем диванчике чин чинарем сидел милиционер…

— Ты что, милиционер? — опешил отец.

— Капитан, — выставил тот погон. — Специально для тебя, дед, сходил, форму надел.

— А почему пьяный?!

— Выпивший, — уточнил капитан. — Я не при исполнении, имею право, как все люди.

— А почему был не в форме?! К народу хочешь примазаться? От ГКЧП бежишь?

У капитана так и отпала челюсть.

— Он… — продралась баба Настасья сквозь озноб, — в Москве живет. Племянник.

— Ты же говорила, что у тебя никого?! — требовательно изумился отец.

— Детей нет. Сестра есть, здесь живет, сын ее…

— Ну и ухаря ты, тетка, нашла! — наконец-то пришел в себя племянник. — Я прихожу, ну выпивший, правда, немножко, — стал он объяснять мне, — к матери приехал, дай, думаю, к тетке зайду. А ключ у меня от квартиры свой: ну мало ли, пожилой человек… Тетка родная, всю жизнь душа в душу!.. Открываю, а тут дед на меня с лыжной палкой!..

Разобрались миром. Хотя точку поставил все-таки отец, показав себя хозяином: «Хочешь прийти — приходи трезвый, хоть и милиционер».

Но лад уже был нарушен. Обеспокоенного оставил я отца, как бы набухающего изнутри. И скоро он явился в раздумьях:

— Настасья, ничего не скажешь, человек хороший. Но подвержена дурному влиянию! Пришла сестра ее, мать этого пьяницы милиционера, слышу, на кухне они шу-шу, шу-шу. Нет, говорю, господа хорошие, так дело не пойдет. Это не по-нашему. У нас тайн нет: хочешь сказать, говори открыто! А она мне, сестра ее: зачем, говорит, вам расписываться, так живите. Они думают, что я у нее хочу квартиру оттяпать. Да у меня их тысячи, этих квартир, могло быть, но я всегда уходил с одним саквояжем!..

Исполненный вопроса, отец удалился. Еще через полчасика сомнения были решены.

— Я бы его проткнул, если бы он не был милиционером! — влетел тятя. — Прихожу, а он уже там. Как хочешь, говорит, дед, а я тебе прописываться не дам. Ах, говорю, вы, сволочь такая, всю жизнь из нее соки сосете и сейчас ждете, когда она помрет, чтобы квартирой завладеть! А то не хотите понимать, что человек хоть под старость лет счастье свое нашел! Скажи, говорю, ему, Настасья! А эта дура сидит и только головой трясет!.. Да на черта тогда она мне такая нужна?! Айда, Егор, унесешь телевизор!

Утром приехал из Минска племянник, сын моего брата. Совершеннейший красавец, с естественной утонченностью, с изяществом манер: все в нем скромно, лаконично, без перебора. Этой врожденной аристократичностью всегда поражал меня и брат. При одном отце матери у нас разные. Можно предположить, что унаследованную точеность черт отцовского рода облагородила в брате материнская кровь. Но ведь все равно мать-то его также из самой что ни есть глухой сибирской деревни! Я долго полагал, что из ссыльных нанесло, пока однажды не пригляделся к фотографиям русских крестьян. А видели ли вы, скажем, фотографию Петьки — офицера Петра Исаева, ординарца Чапаева? Или самого Василия Ивановича? Посмотрите. Страшный анекдот открывается, сюрреалистический опять же… Иконописные лики, царственная стать… Только такая добрая людская порода и могла размахнуться на одну шестую часть земли.

Думал я об этом, в отсвете политических катаклизмов глядючи на своего племянника. Он же своими длиннющими руками доставал из изящного рюкзака и ставил в ряд часы: полуметровый филин из резного дерева держит в когтях циферблат — собственное рукоделие. Привез он их из Минска на продажу, но надо ж было так подгадать! Весь минувший день ходил с черным филином в руках по Арбату, все более недоумевая, почему от него в стороны шарахаются люди.