Вот оно, это письмо:

Доктор внимательно прочел письмо, после чего заметил маркизе, что одна из фраз в нем неуместна — та, где она пишет о врагах.

— Сударыня, — сказал он ей, — у вас нет других врагов, кроме ваших преступлений, а те, кому вы даете имя врагов, — это люди, чтущие память вашего отца и братьев, которую вы должны бы чтить больше, чем они.

— Но, сударь, — возразила она, — разве те, кто добивается моей смерти, не являются моими врагами, и разве это не по-христиански простить их за преследования?

— Сударыня, — ответил доктор, — они вовсе не враги вам. Это вы являетесь врагом рода человеческого, а вам никто не враг, ибо о вашем преступлении нельзя думать без ужаса.

— Что ж, отец мой, — сказала она, — я не питаю злобы к ним и желаю, чтобы те, кто более всего способствовал моему аресту и нынешнему моему положению, попали в рай.

— Сударыня, как вы это понимаете? — осведомился доктор. — Обыкновенно так выражаются, когда кому-то желают смерти. Прошу вас, объяснитесь.

Боже меня избави, отец мой, быть так понятой! — воскликнула маркиза. — Напротив, пусть Бог даст им на этом свете долгое процветание, а на том пусть их счастье и блаженство будут бесконечными. Продиктуйте мне другое письмо, сударь, и я напишу его, как вам будет угодно.

Написав его, маркиза не хотела думать ни о чем другом, кроме исповеди, и попросила доктора в свой черед взяться за перо. Она объяснила:

— Я совершила столько грехов и преступлений, что при простой устной исповеди у меня не будет уверенности, все ли полностью я их перечислила.

Они оба опустились на колени, дабы испросить милости у Святого Духа, и после прочтения «Veni Creator» и «Salve Regina» [48]доктор поднялся и сел за стол, а коленопреклоненная маркиза прочла «Confiteor» [49]и приступила к исповеди.

В девять часов вечера пришел отец Шавиньи, тот самый, что привел утром доктора Пиро; похоже, маркиза была недовольна его визитом, однако приняла его приветливо.

— Я не надеялась, отец мой, увидеть вас так поздно, — сказала она, — и все же прошу вас, оставьте меня еще на несколько минут с господином доктором.

Отец Шавиньи удалился.

— С чего это он пришел? — поинтересовалась маркиза у доктора.

— По доброте, чтобы вы не оставались в одиночестве, — ответил тот.

— Вы намерены меня покинуть? — с нескрываемым испугом воскликнула маркиза.

— Сударыня, я намерен делать все, что угодно вам, — сообщил доктор, — но вы окажете мне огромную услугу, если не будете возражать, если я на несколько часов вернусь к себе. А в это время с вами побудет отец Шавиньи.

— Ax, сударь, — ломая руки, промолвила маркиза, — вы же обещали не оставлять меня до самой смерти и вот уходите. Сегодня утром я впервые увидела вас, но за это малое время вы заняли в моей жизни место куда большее, чем любой из моих старинных друзей.

— Сударыня, — отвечал доктор, — я хочу действовать в соответствии с вашими пожеланиями. И я попросил вас дать мне немножко отдохнуть лишь для того, чтобы завтра вернуться к исполнению своего долга полным сил и оказать вам большую помощь, нежели та, какую я смогу вам оказать, не получив отдыха. Если мне не удастся передохнуть, мои поступки и слова будут вялыми. Вы считаете, что казнь состоится завтра, я не знаю, так ли это, но если вы окажетесь правы, то это будет значительнейший ваш день, ваш решающий день, в который и вам, и мне понадобятся все силы. Уже почти четырнадцать часов мы с вами вместе трудимся ради спасения вашей души; я не слишком крепкого сложения, и если вы, сударыня, не позволите мне некоторое время отдохнуть, боюсь, у меня недостанет сил сопровождать вас до конца.

— Сударь, после того, что вы мне сказали, мне нечего возразить, — согласилась маркиза. — Завтрашний день для меня стократ важней, чем сегодняшний, и я признаю свою неправоту: вам действительно необходимо сегодня ночью отдохнуть. Давайте только закончим этот пункт и перечтем уже написанное.

Сделав просимое, доктор хотел удалиться, но тут принесли ужин, и маркиза не позволила ему уйти, не отужинав; он сел за стол, а г-жа де Бренвилье велела смотрителю найти карету и записать плату на ее счет. Сама же она опять выпила бульону и съела два яйца. Вскоре вернулся смотритель и сказал, что карета ждет; маркиза попрощалась с доктором, взяв с него обещание, что он будет молиться за нее, а завтра в шесть утра явится в Консьержери. Доктор обещал.

Назавтра, воротясь в башню, доктор увидел, что отец Шавиньи, заменивший его у маркизы, стоит рядом с ней на коленях: они молились. Священник плакал, но маркиза была по-прежнему мужественна; лицо ее, как заметил г-н Пиро, ничуть не переменилось со вчерашнего вечера. Отец Шавиньи тотчас же удалился. Маркиза попросила его молиться за нее и потребовала, чтобы он пообещал прийти еще раз, но тот такого обещания не дал. Тогда маркиза обратилась к доктору:

— Сударь, вы точны, и у меня нет никаких оснований жаловаться на то, что вы не держите слова, но, Господи, как я ждала вас и как поздно сегодня пробило шесть!

— Я пришел, сударыня, как обещал. Но прежде всего, как вы провели ночь?

— Я написала три письма, и хоть они были недлинные, но заняли у меня много времени — одно сестре, второе госпоже де Марийак и третье господину Куте. Я хотела бы показать их вам, но отец Шавиньи предложил сам посмотреть их, и я не решилась говорить ему о своих сомнениях. Покончив с письмами, — продолжала рассказывать маркиза, — мы немножко побеседовали, потом немножко помолились Богу, а затем отец Шавиньи раскрыл требник, собрался читать его, а я взяла четки, но вдруг почувствовала усталость и спросила его, не могу ли я немножко прилечь; он позволил мне, и я часика два проспала без сновидений и тревог; потом проснулась, и мы прочли еще несколько молитв, а тут и вы пришли.

— Если хотите, сударыня, — предложил доктор, — мы можем тоже помолиться. Становитесь на колени, и мы прочтем «Veni Sancte Spiritus» [50].

Маркиза тут же преклонила колени и прочла молитву с великим умилением и набожностью, после чего, видя, что доктор взялся за перо, дабы продолжить записи ее исповеди, сказала:

— Позвольте, сударь, прежде задать вам вопрос, не дающий мне покоя. Вчера вы дали мне безмерную надежду на Божие милосердие, и все же меня преследует мысль, что я не смогу обрести спасение без достаточно долгого пребывания в чистилище; преступление мое слишком велико, чтобы я смогла получить прощение на иных условиях, и даже питай я к Господу стократ большую любовь, чем ощущаю сейчас, я все равно не надеялась бы быть принятой на небо без прохождения через пламя, которое очистит меня от позора, и без тех мук, какие положены мне за мои грехи. Но я слышала, сударь, что пламя там, где души горят только некоторое время, точно такое же, как в аду, где те, кто проклят, осуждены мучиться вечно; ответьте же мне, как душа, отъединившаяся от тела и оказавшаяся в чистилище, сможет узнать, что она не в геенне, и быть уверенной, что пламя, которое жжет ее, не сжигая, однажды погаснет, потому что муки, какие она испытывает, подобны тем, какими терзаются проклятые души, и огонь, жгущий ее, ничем не отличается от адского. Я хотела бы знать это, сударь, чтобы в страшный миг я могла сразу определиться и решить, надеяться мне или отчаяться.