Боря сконфуженно, в неловкости опустил голову.

Зашли в столовую: ноги сами собой принесли туда, просто проделали знакомый путь. Боря, сдвинув брови и часто мигая, принялся пуще прежнего клонить голову покаянно, мол, через меня ты, товарищ дорогой, пострадал… На что Сергей, глядя в тарелку с супом, как в бездну, заверил наивного друга, что если кому из них двоих и надлежит просить прощения, то без сомнения ему, Сергею. Его личность, не вписывающуюся, так сказать, в рамки, институтская косность решила нейтрализовать.

— Может, еще по половинке? — дождавшись паузы, поднялся с пустой тарелкой Боря.

— Не понимаю, как ты можешь столько есть! — как бы открещиваясь от низменного человеческого начала, сказал Сергей, хотя сам за значительным разговором щей уплел ровно столько же, сколько и Боря, а хлеба — так раза в два больше.

Когда вышли на улицу, Сергей, как это бывает с хорошо подкрепившимися, здоровыми по природе людьми, отдохновенно продолжил мысль. Суть ее заключалась в том, что вот кто-то расщепляет атом, а он, Сергей Лютаев, — сейчас он особенно четко это понял — п р и з в а н  р а с щ е п л я т ь  психологию серости!

Борис снова тяжело вздохнул. Спохватившись, потряс согласно головой. Неожиданно торопливо сунул Сергею руку, пообещал завтра утром приехать и побежал к останавливающемуся автобусу. Запрыгнул. На прощание успел состроить другу в заднее окошко веселую рожу — не то Арлекино, не то Буратино.

А Сергей, высокий и при этом словно подгибающийся под невидимой тяжестью, с широкими угловатыми плечами, с зачумленным взором светлых глаз из-под широкополой шляпы, с порослью на щеках, показался Боре как бы приклеенным к живой картине улицы. Если минутой раньше собственная участь на сегодняшний день виделась ему куда горше, то при взгляде на торчащую из толпы, какую-то необъяснимо одинокую, отдаляющуюся фигуру друга сердце у Бори сжалось.

Сергей великодушно прощал уличную толпу, внутренне усмехаясь над ее погруженностью в обыденные заботы, над ее мельтешней, полной житейского страха и слепоты. Ведь в сущности, если взглянуть чуть глубже, то он, Сергей, пострадал не только лишь за грехи одного института, но за грехи, касающиеся всех, толпы вот этой, отчасти, может быть, и всего рода людского… Сергей находил в себе схожесть с Иешуа из Назарета — так же, будучи непорочным, принимал страдания за общие грехи. Хотя в то же время чувствовал в себе что-то дьявольское… Он бы, наверное, задался вопросом, что именно, но столкнулся в задумчивости с прохожим. «Глаза завесят, дороги не видят!» — воскликнул тот. Сергею померещилось чуть ли не посягательство безликой людской массы на его уникальность. Спокойно и наполненно он произнес: «У меня своя дорога».

Состроив ладони шалашиком, Сергей прильнул к окну унылого двухэтажного здания. Перед швейными машинами в два ряда сидели девушки — малинник! Одна тотчас вскочила, словно только и ждала, чтобы кто-нибудь нарисовался в окне. Спросила беззвучными губами, кого? Сергей несколько раз прокричал: «Эльвину!» Трескотня в цехе, уличный шум его заглушали. Так же немо и четко проартикулировал, показал спадающие волосы, скрестил руки у пояса и подрыгал ногой, оттянув носок. Девушка радостно кивнула и убежала. Понятно, посиди-ка день-деньской в машинном перестуке, погляди на бегущую бесконечно строчку!.. Хоть какое-то разнообразие — сбегать позвать.

Сергей приметил Эльвину давно, когда та еще училась в хореографическом. При случае любовался: она походила на тот небесный облик, что рисовался иногда в воображении. Но знакомиться не старался — козлом-то прыгать вокруг нее не хотелось. Вдруг прослышал, что, окончив хореографическое училище, Эльвина пошла работать на швейную фабрику. Ну и подошел — как бы с психологическим интересом: все-таки сменить творчество на монотонный физический труд…

Пока он ждал, панически нарастала боязнь: сейчас выйдет Эльвина, глянет на него, как на что-то в своей жизни совершенно ненужное. Сергей даже представил, как и он в ответ ухмыльнется разочарованно и равнодушно… Или, не ухмыляясь, просто повернется и уйдет.

Эльвина появилась оживленная, разгоряченная, работой ли, разговором, а может, тем, что он пришел… Ладная фигурка ее промелькнула меж машин и занятых делом швей. Улыбнулась Сергею, глаза полыхнули изумлением.

Обрадовал собою — Сергею стало так хорошо и легко!

Она, словно бы по бумаге, поводила воображаемой ручкой, вероятно спрашивая, почему не на занятиях? Он приложил ладони к сердцу, а потом, сдвинув лодочкой, протянул их к ней. Она улыбнулась, недоверчиво покачала головой.

— Меня исключили из института, — тихо по слогам проговорил он.

Она не понимала.

— Выпнули меня.

Он легонько пнул воображаемого себя и, словно получив настоящий пинок, чуть пролетел вперед.

Она смеялась.

Он покрутил рукоять воображаемой швейной машинки:

— Теперь к вам приду, швеем.

Она опять помотала головой, не то не понимая, не то не соглашаясь принимать его на работу. Оглянулась, постучала по часам, показала на кого-то сзади, грозного, изобразила пальцами шагающие ноги…

Сергею снова открылась весна во всей здоровой захватывающей дух радости. Он сделал мощный рывок метров в триста, придерживая шляпу и путаясь в длинных полах пальто.

Из-за шкафа, стоящего перед дверьми, не было видно, но Сергей понял: Костя Лапин дома — пахнуло гуталином, а Костя, появляясь, регулярно промазывал свои единственные расквасившиеся обутки. Он с первого курса стал подрабатывать в оперном театре пожарником, особенно любил ночные дежурства — был рояль, необходимая тишина.

Когда, приехав на вступительные экзамены в институт, Сергей сдавал чемодан в камеру хранения, поймал на себе взгляд… Тяжело исподлобья косился на него бритый наголо и густо заросший щетиной широкогрудый мордоворот. Сергею тотчас припомнились рассказы и предостережения о том, как обирают нашего брата, приезжего, в больших городах. Он верил в надежность своих кулаков, но здесь был не тот случай, когда они могли что-нибудь значить. Мрачный тип убивал одним взглядом.

Сережа подсобрался, устрашающе втянул голову в плечи, сунул руку, в которой была крепко зажата бирка на чемодан, в карман и показно неторопливо направился к выходу.

Добрался до институтского здания, в котором, как гласила мемориальная доска, пел когда-то Шаляпин, вошел — бугай этот с вокзала по фойе идет с листом бумаги. Так же мрачно глянул и пробурчал брезгливо: «Так и думал, что ты сюда».

На диво Сергею угрюмый этот детина, Костя Лапин, поступал на отделение фортепиано. Нетрудно было представить, как Лапин тащит пианино на спине, но чтоб играть на нем…

В общежитие устраивались вместе, оказались в одной комнате.

В первый же день Костя лег спать, постелив на пол только лишь простыню. Лежал на спине, раскинув руки. А утром, обнаженный по пояс, стал прыгать по комнате, выбрасывая под свистящие выдохи руки-ноги в разные стороны. Каратистом его нельзя было назвать, он занимался стихийно, вернее, по собственному методу. Костя вообще строил свою жизнь по одному ему известному методу. Поэтому особо никого не удивило, когда после зимней сессии этот волевой, трудолюбивый, немногословный парень перевелся на заочное, мало того, пошел в военкомат и написал заявление, чтобы весной призвали в армию, хотя была отсрочка. «Шиза», «чудило», — объясняли его поступок собратья по учебе. Сам Костя Сергею так сказал: «Необходимо вырваться из круга понятий, в котором живу. Мозги сдавил». Но в глубине души Сергей считал, что ближе к истине Левка Фридман: «Закомплексовал, чувак. Работает, как никто, а четверка по специальности для него предел». Оценка, конечно, ни при чем, думал Сергей, но, видно, нашло на человека понимание: нет искры божьей, а потому, сколь ни раздувай, вспыхивать нечему. Неспроста же в Косте появилось что-то придавленное. Словно какая-то мысль тяготила. Как человек волевой, он продолжал себя совершенствовать, довольно регулярно оголялся по пояс и, пытаясь достать лампочку под потолком, прыгал по комнате, но без прежнего задора, как-то насильственно. Писал что-то подолгу, не обращая внимания ни на Сергея, ни на его гостей… Жили в комнате вдвоем.