Тиффож использовал любую возможность навестить свою Канаду. Он убедил себя, что вследствие вызванной всеобщей мобилизацией нехватки лесников, он почти не рискует быть застигнутым в своей избушке. Выломав дверь хижины, он обустроил единственную ее комнатку по собственному вкусу. Всякий раз он сперва разжигал камин, а потом отправлялся свершать жертвоприношение под возведенный позади домика навес, где воздвиг свой жертвенник. Там Тиффож и проводил долгие часы, предаваясь возвышенным размышлениям, осененным изысканной роскошью одиночества. Его главной заботой было заготовить на зиму дрова, которые он сложил в поленницу под крышей. Изображая траппера, Тиффож расставил в соседних зарослях папоротника заячьи силки, впрочем, без особой надежды на успех. Но однажды по свежим следам крови он понял, что из них только что вырвалась рыжая или камышовый кот.

Как-то раз Тиффож настолько потерял осторожность, что решил переждать в домике всерьез зарядивший дождь и заснул, убаюканный потрескиваньем камина и постукиваньем капель о крышу. Когда Тиффож проснулся, уже стояла ночь, но шумный лепет дождя так и не стих. Наверняка он проспал вечернюю поверку. Его уже, видимо, хватились. Ну что ж, Тиффож решил положиться на судьбу. Он переночует в избушке, а ранним утром проберется в лагерь. Завалив камин дровами доверху, он соорудил себе незамысловатое ложе, испытывая восторг школьника, сбежавшего с урока. Этот восторг долго не давал ему уснуть. Он любовался пылающим камином, своего рода крошечным театриком, представлявшим какую-то пышную оперу, хотя и без музыки, но полную сложнейших коллизий, разрешавшихся бурными вспышками. Вернувшись поутру в лагерь, Тиффож не был слишком удивлен, что его отсутствие осталось незамеченным среди суматохи сновавших туда-сюда бригад. Так начался новый этап его движения к свободе, странным образом вызревавшей в лоне лагерной несвободы.

Его же сотоварищей осеннее ненастье, напротив, погрузило в окончательное уныние. Клики улетающих птиц, рассекавших полинялое небо, всхлипы студеного ветра в щелях барака, унылая страна, где все им враждебно, а потом и зима, навалившаяся узникам на плечи, лишив последних надежд на освобождение, — все это погружало в отчаяние горстку растерянных человечков, вырванных из счастливой повседневности невесть откуда налетевшим шквалом. Лишь Сократ, затеявший читать курс лекций по истории литературы, да еще Мимидь, принимавший таинственный вид, когда его донимали супругой столяра, в подмастерьях у которого он трудился, вносили хоть какое-то оживление в жизнь барака. Как-то раз, под вечер, Фифи выглядел столь возбужденным, что к нему пристали с расспросами, где он разжился вином. В ответ Фифи разразился потоком забавной тарабарщины, состоявшей из названий пантенских улиц и тамошних кабачков вперемешку с тевтонскими словечками, которых он нахватался в лагере.

— Уж тебя-то по крайней мере прусская зима взбодрила, — бросил ему Мимиль. — Приятно видеть.

На другой день Фифи, воспользовавшись брючным ремнем, повесился на столбе лагерной ограды. Это самоубийство повергло пленных в панику. Вдруг они сообразили, что если кому и удастся покинуть лагерь, то вряд ли в здравом рассудке, и уже в ближайшие месяцы многие из них падут жертвой болезней, отчаянья, безумия. Да ведь и бараки — это ж ясно! — рассчитаны всего на год, причем обезлюдят они отнюдь не по причине амнистии.

Тут многие стали подумывать о побеге. У Виктора, что ни день, рождался новый план, которым он делился с любым и каждым, включая охранников. Другие припрятывали пищу и пытались разжиться марками, сбывая охранникам или первым попавшимся штатским свои обмылки и пакетики с махрой. Рисовали карты. Вдруг Эрнест поведал Тиффожу, что вместе с кем-то еще задумал воспользоваться его «магирусом» и аусвайсом. Они попытаются добраться до Польши, где уже не столь строгий надзор, и к тому же им обеспечена помощь местных жителей. Тиффож только пожал плечами. Потом ему пришлось отшить Мимиля, тоже имевшего виды на грузовик, с помощью которого намеревался расширить свою коммерческую деятельность за пределы лагеря. Тиффожа не соблазнил предложенный им весьма приличный процент, однако ему стало немного грустно, что все ширится пропасть, разделяющая его с соотечественниками.

Однажды утром Тиффож обнаружил, что его «магирус» исчез вместе с Эрнестом и Берне, гренобльским счетоводом из соседнего барака. Через двое суток грузовик без капли бензина обнаружили в полутора сотнях километров южнее лагеря. В наказание были отменены небольшие послабления, совпавшие со свершившимся пару недель назад рукопожатием в Монтуаре note 13. Узники заключали пари, поймают беглецов или нет. Удача или неудача первого побега была крайне важна. Удайся он, решение сбежать могло бы родиться даже у самых робких.

Эрнеста привезли через четыре дня, грязного, оборванного, с разбитым лицом. Он сопровождал носилки, где под брезентом покоился труп Берне. Бросив грузовик, беглецы были вынуждены сойти с кишащей жандармами дороги и плутать по болотистой равнине. В результате Берне засосала трясина, а Эрнест в конце концов сам сдался в какую-то сельскую комендатуру. Неделю его для всеобщей острастки продержали в карцере, а потом увезли в гауденцкую военную тюрьму.

Стоило немного стихнуть ливням и грозам, превращавшим травяной тоннель в непролазную топь, Тиффож вновь отправился в свою Канаду, где с тех пор проводил каждую ночь, упиваясь одиночеством и мечтаньями, навеянными таинственными лесными шорохами, охотничьим рожком женщины в белом, топотом лапок улепетывающего от лисицы зайца, а подчас и звучавшим в отдалении заунывным волчьим воем. Со временем Тиффож научился расставлять силки. Попавшихся в них зайчишек он, содрав шкурки, поджаривал в своем камине, по-детски радуясь, что ведет жизнь всамделишного канадского траппера. А содранные шкурки, источавшие запах дикого зверя и ветхой кожи, — прежде натянув их на деревянные рамки, — он высушивал на каминной приступке.

Как-то ночью его разбудил шорох за стеной. Казалось, некто бродит вокруг дома и трется об стены и дверь. Основательно испуганный Тиффож предпочел, однако, не обращать внимание на подозрительные звуки. Он отвернулся от стенки и вновь задремал. Но тем не менее ночное происшествие его весьма озадачило. Видимо, рано или поздно его убежище все же раскроют и выдаст его дым из трубы. Так что ж, теперь не разжигать камин? Это было бы малодушием. Тиффож решил, что в случае нового посещения лучше встретить пришельца лицом к лицу и попытаться с ним договориться, чем дожидаться, пока тот его выдаст.

Несколько недель прошло спокойно. Осень изрядно затянулась — пора было бы уже наступить зиме, но природа, казалось, все не могла на это решиться. Однажды Тиффожа вновь разбудили тяжелые шаги и шорох по стенам. Он подошел к двери и прислушался.

Снаружи воцарилось молчание. Вдруг раздался какой-то хрип, повергший Тиффожа в ужас. Он распахнул дверь и тотчас отпрянул при виде возникшего в проеме чудовища, представлявшего помесь коня, буйвола и оленя. Тиффож сделал шаг вперед, но остановился перед уставленными прямо на него гигантскими рогами с острыми наростами, царапавшими дверные косяки. Приподняв голову, чудище потянулось к Тиффожу своей огромной, словно бревно, мордой с выгнутой треугольником верхней губой, которая подрагивала чутко, как слоновий хобот. Тиффожу приходилось слышать, что на севере Восточной Пруссии водятся лоси, и тем не менее он был потрясен вторжением этой горы мяса, кожи, рогов, грозившей развалить его избушку. Подрагиванье лосиной губы было столь красноречиво, что Тиффож взял со стола хлебную пайку и протянул зверю, который шумно понюхал хлебец, а потом разом его заглотил. Затем нижняя челюсть лося съехала набок, и он принялся неторопливо, вдумчиво пережевывать пищу. Должно быть, зверь насытился, так как, покончив с хлебцем, он подался назад и растворился в ночи, трогательно нескладный, неуклюжий и одинокий.

Таким образом, первым посланцем восточ-нопрусского зверья оказалось полусказочное существо, словно вышедшее из бескрайних доисторических лесов. Тиффож всю ночь не мог заснуть, так как посещение лося укрепило его странную убежденность в древности своего происхождения, чувство, что словно бы его корень пророс в глубь времен.