Тиффож ждал, что старший егерь посвятит его во все эти сказочные дела: например, спустится вместе с ним в подземные гроты, где тролли добывают алмазы среди каменных россыпей, или же поведет в укрытый зарослями ежевики и камнеломки замок, где спит в хрустальном саркофаге обнаженная юная красавица, а то еще, может быть, научит собирать волшебные травы и готовить из них эликсир молодости или любовный напиток. На самом же деле простой, доверчивой душе Тиффожа было уготовано иное, — не разочарование, но изумление, в которое поверг его властелин и хозяин здешних лесов и зверей. Ибо он повстречал здесь не гномов, не спящих принцесс и не столетнего короля, живущего в дупле дуба; ему пришлось вскоре предстать перед Роминтенским Людоедом.

Администрация Роминтенского заповедника, площадью двадцать пять тысяч гектаров, держала множество егерей, чьи домики прятались в подлеске того сектора, что состоял под их охраной. Самыми примечательными из всех здешних построек считались «Ягдхаус» Вильгельма II и «Ягерхоф « Германа Геринга, возведенные в центре заповедника, на расстоянии двух километров один от другого.

Императорский «Ягдхаус», выстроенный в 1891 году норвежским архитектором из норвежских же материалов, являл собою странный на вид маленький деревянный замок, увенчанный остроконечными башенками, обвешанный галерейками и выкрашенный сверху донизу в темно-красный цвет; он походил одновременно на китайскую пагоду и на швейцарское шале. Вдобавок ко всем этим причудам архитектор решил подчеркнуть нордический характер своего творения, для чего вынес далеко наружу коньки крыш, придав каждому из них форму носовой части драккара в виде драконьей головы. Часовня Святого Губерта и бронзовый олень — скульптура Рихарда Фризе — дополняли, вкупе с хозяйственными постройками того же стиля, ансамбль императорской резиденции.

В 1936 году фельдмаршал Герман Геринг, владелец Роминтена вдвойне — как гауляйтер Пруссии и как главный лесничий рейха, — приказал построить невдалеке от замка собственный охотничий домик, «Ягерхоф», который своим безупречно выдержанным «сельским» стилем затмил наивно-безвкусную роскошь императорского «Ягдхауса». Приземистые, крытые камышом строения четырехугольником окружали внутренний двор — не то патио, не то монастырское подворье. Конек крыши венчал кованый флюгер со старинным символом, сулящим удачную охоту, каковая и подтверждалась наличием великолепных оленьих рогов. Внутри дома был сложен из грубо обтесанных камней гигантский камин; он зиял в дальнем конце зала, необъятного, словно церковный неф; зал освещался днем через высокие окна с разноцветными стеклами в мелких свинцовых переплетах, а по вечерам монументальными люстрами и канделябрами; темные ребристые перекрытия придавали ему сходство с перевернутым корабельным корпусом. К этой огромной гостиной прилегали боковые комнаты, отделанные каждая своим сортом дерева, так что гостям указывали их как «ясеневую», «вязовую», «дубовую», «лиственничную» и т. д. Здесь, в этом лесном поместье, Первый Охотник рейха наслаждался блеском роскоши и власти, без которого не был бы самим собой и который озарял его и в берлинском особняке «Каринхолл» на Шорфхайзе, и на вилле Бертехсгадена, и даже в «Азии» — личном бронированном поезде, настоящем дворце на колесах. И все это сказочное богатство — гобелены, картины старых мастеров, драгоценности, меха, безделушки, посуда, серебро — было добычей ненасытного пирата, которому война открыла двери аристократических домов и всех музеев Европы. Приезд Гитлера и его штаба в «Волчье логово» Растенбурга, менее чем в девяноста километрах отсюда, дал Герингу нежданную возможность совмещать служебный долг по отношению к повелителю III рейха с утехами охотника на оленей и любителя свежатины. Его дом в Роминтене был открыт для всех; здесь с большой помпой принимали и высокопоставленных немецких чиновников и государственных деятелей стран-союзниц, и каждому предоставлялась высокая честь подстрелить оленя. Олень выбирался хозяином заранее, по совету старшего егеря и в соответствии с рангом гостя, но он неизменно оказывался куда хуже, чем та поистине королевская добыча, которую он приберегал для самого себя.

Одна из первых обязанностей, порученных Тиффожу, вполне отвечала чаяниям земледельцев, чьи поля, примыкавшие к западной окраине Роминтена, разорялись и вытаптывались кабанами из заповедника. Никакой забор, кроме каменной стены, не мог устоять под натиском старого самца, решившего проложить дорогу своему семейству, и крестьяне, старательно, хоть и без особой надежды, чинившие пробоины в плетнях и оградах, прекрасно знали об этом. Чтобы помочь горю, пришлось бы истребить все поголовье диких свиней в заповеднике, — к такой мысли пришли лесники, боявшиеся за свой молодняк и за места его подкормки. Но Главный Лесничий решил иначе. Он слишком любил этих крупных, свирепых, живучих, прожорливых зверей, с одинаковым аппетитом поедавших и зерно, и насекомых, и падаль; их беспорядочный, непредсказуемый нрав составлял для него приятный контраст со спокойным, размеренным образом жизни оленей и косуль, прочно привязанных к своим пастбищам, водопоям и лежкам. Итак, он принял совершенно противоположное решение, а именно: сделать восточную оконечность Роминтена настолько привлекательной для кабанов, чтобы они там прочно обосновались. Придумали оставлять им в пищу трупы лошадей, назначенных на бойню; их приканчивали и обдирали прямо тут же, на месте, куда и приходили кормиться кабаны.

Тиффож воспринял как тяжкое — а, впрочем, весьма для него многозначительное, и, стало быть, благое — испытание саму процедуру убийства лошадей, в которой ему отводилась роль палача. Он должен был раздобывать таких, обреченных на смерть, животных в окрестных деревнях или на соседнем конном заводе, километрах в двенадцати на север, а затем отправляться в повозке, в сопровождении хозяина лошади, к месту заклания. Часто несчастная кляча оказывалась столь немощной да еще некормленой с того дня, как ее приговорили к гибели, что еле-еле плелась за повозкой. Тиффожу даже выдали шприц и бутылочку стимулятора, чтобы при случае взбодрить падающую с ног животину.

Он убивал их пулей седьмого калибра, стреляя с полуметрового расстояния в голову за ухом. Сраженная выстрелом жертва падала, как подкошенная, и хозяин тут же срывал с нее подковы и обдирал кожу, если она того стоила. Тиффожа прямо тошнило от отвращения при виде этой варварской процедуры, напоминавшей вульгарную бойню, только что в лесной чаще, тем более, что довольно скоро он ощутил какую-то сокровенную связь с лошадью — существом, так сказать, идеально «носящим», что придавало всем этим убийствам от его руки оттенок самоубийства. Однажды, наведавшись на место преступления, он застал целую компанию диких свиней за пожиранием мертвой кобылы; они свирепо терзали тушу, растаскивая окровавленные куски по всей лужайке. Но это еще куда ни шло. В другой раз Тиффож стал свидетелем совсем уж омерзительной сцены, когда старый самец набросился на еще неостывшую тушу, начав с заднего прохода, который он разодрал рылом и клыками. Мертвая лошадь с выпущенными кишками, казалось, дрыгает всеми четырьмя задранными ногами под грубым натиском кабана. И уязвленный Тиффож осознал, что и сам косвенным образом причастен к этой необузданной, мерзкой жестокости.

Прибытие Великого Охотника, маршала и главнокомандующего военно-воздушными силами, знаменовалось в «Ягерхофе» доставкой громадного количества провизии и испуганной суматохой среди обслуги. Когда «Азия» останавливалась на станции Тольмингкенен, на перрон въезжал огромный, украшенный флажками «мерседес», который мчал своего грузного хозяина в его волшебный замок. Там в необъятном камине уже вовсю пылал огонь. Дворецкие в белых перчатках расставляли десятки горящих свечей на длинном монастырском столе, покрытом белоснежной скатертью и сверкающем серебряной антикварной посудой; лакеи перестилали хозяйское ложе с шелковыми простынями и меховыми одеялами, а в кухне, на древесных углях, уже доспевал традиционный, истекающий жиром молодой кабан. Старший егерь одним из первых представал пред очи хозяина, чей неумолчный бас с жирным баварским акцентом гремел во всех уголках «Ягерхофа». Старик, наряженный в свою парадную охотничью форму, выходил от маршала с гудящей головой и помутившимся взглядом и тут же вываливал все свои заботы на Тиффожа, ожидавшего его в конюшне, при рыжем, запряженном в двуколку.