Потом мы пошли с Абдулой-Умаром гулять по Парижу исламского мира, священному городу Бухаре. То, что я увидел, было даже хуже, чем ванная в еврейском квартале.

Улицы Старого города были так узки, что я задевал плечами за стены сразу с обеих сторон. Солнце не проникало в щели между домами. Улицы были выше щиколотки покрыты слоем жидкой вязкой грязи. Зато в одном месте из окна я услышал старую песенку «Dire Straits». Это было, как если бы мама погладила меня по волосам.

Вода в бассейнах на площадях высохла, и дно покрылось толстым слоем пыли. Когда-то здесь, наверное, били фонтаны и было красиво. Теперь здесь бьют разве что заезжих белых по голове.

Возле бывшего невольничьего рынка стояли корявые деревья. На одном висела табличка, сообщавшая, что дерево посажено в те годы, когда Христофор Колумб был еще полностью уверен, что за горизонтом плоская земля заканчивается и можно увидеть слона, от скуки машущего длинным хоботом. Почти белый от старости ствол напоминал сгнивший гриб. Мы постояли в тени, отдышались.

По поводу каждого встречного здания Абдула-Умар рассказывал мне историю, вроде того, что проектировщика этого медресе живым замуровали в фундамент здания, а архитектора вот той мечети сбросили с минарета на мостовую. Я сделал вывод, что строительные специальности в этих краях не очень выгодны.

В справочниках указывалось, что население Бухары составляет полтора миллиона человек. Может быть, когда-то так и было. Но к моменту, когда в город приехал я, Бухара была пуста, безлюдна, разрушалась, приходила в упадок.

Здесь не осталось даже нищих. Те, кто мог, погрузились на ишаков и уехали. У кого не было ишаков — ушли пешком. За девять часов, проведенных в мертвой Бухаре, я встретил от силы сорок человек и два автомобиля. На втором из них я уехал обратно в Самарканд.

Машина была модная и почти новая. Японская «DAEWOO» открыла в республике завод по сборке автомобилей. Это был единственный действующий завод во всей Центральной Азии.

Несколько лет назад я, помню, оказался в Маниле, на Филиппинах. На южных островах мне предстояло участвовать в международном конгрессе, но, вместо того, чтобы идти на заседание, я каждое утро уходил болтаться по городу.

Один раз я забрел в район с названием Мандалуйонг. Это была такая дыра, что даже на картах города ее обозначали лишь белым пятном. Когда филиппинцы узнавали, что я был в Мандалуйонге, они бледнели и говорили, что сами ни за что в жизни туда бы не пошли.

Район представлял собой бесконечные, до горизонта, ряды хижин, построенных из картонных коробок, отломанных автомобильных дверец, пальмовых листьев и обожженных солнцем досок.

Аборигены сидели перед домами и на швейных машинках с ручным приводом шили джинсы. Десятки тысяч голых филиппинцев с утра до вечера шили джинсы, в которые потом впихивали задницы модники Европы и Северной Америки.

С тех пор я знаю главный секрет Западного Процветания. Белые люди живут хорошо не потому, что умеют работать, а остальные — нет, и не потому, что у них какая-то особенно эффективная экономика.

Все проще: белые носят модные брюки лишь потому, что в местах, которые не обозначаются на карте, голые цветные на машинках с ручным приводом эти брюки для них сшили.

В Бухаре я купил себе пеструю тюбетейку. Мне показалось, что если я ее надену, то стану похож на аборигена и не буду привлекать к себе столько внимания.

Я надел шапочку — ничего не изменилось. Нищие точно так же бросались ко мне на улицах, только теперь вместо криков: «Дай денег!» — они кланялись, делали мусульманские жесты и говорили: «Благословите, святой человек!»

Я стащил шапочку с головы, спрятал в карман, а вечером встал в номере перед зеркалом и попытался разглядеть в рыжебородом отражении хоть что-нибудь похожее на святость.

Именно в этот момент в дверь постучали. Я открыл.

Снаружи стояла высокая узбекская девушка. На ней были прозрачные гольфики, немодные адидасовские кроссовки, обтягивающая белая шелковая рубашка… помесь стюардессы и школьницы старших классов.

А на мне были семейные трусы и волшебная шапочка на лысой голове. Я был толстый, потный и грязный.

— Good evening! Услуги не нужны?

Знаете, может быть, я дурак, но сперва я решил, что посреди ночи девушка пришла ко мне в номер починить унитаз. Я прошел в комнату и натянул брюки. Девушка прошла следом и начала раздеваться.

— Э! Подруга! Что ты делаешь?

— Недорого, мистер.

— Одеваемся! В темпе!

— Откуда вы?

— Я сказал, о-де-ва-ем-ся!

— Двенадцать тысяч узбекских сум. В смысле — один доллар.

— Ты понимаешь русский язык? Нет?

Девица все еще раздевалась, а я наклонялся, подбирал ее вещи, совал их ей в руки, но она снова кидала их на пол.

— Пожалуйста, мистер! Не выгоняйте меня!

— Я устал. До свидания.

— Вам жалко один доллар?

— Да. У меня мало денег.

— Хорошо. Семь тысяч сум. Шестьдесят центов.

Я сел на кровать и закурил. Кровать душераздирающе застонала.

— Смотрите, какая я гибкая!

— Покувыркайся.

— Почему вы не хотите, мистер?

— Я женат.

— Все женаты.

— Это-то и плохо… все женаты, и все тыкают в твое туловище своими членами…

— Пусть тыкают. Чего плохого?

— Нельзя так.

— Почему нельзя?

Я порассматривал девицу. На ее необъятном лице были жирно нарисованы глаза.

— Тебя действительно это интересует?

— Интересует. Да.

— Понимаешь, подруга, я много думал об этом. Почему одно плохо, а другое — не плохо? И я только недавно понял, в чем здесь штука. Хочешь скажу? Дело в том, что недавно до меня дошло, что такое грех.

— Нашли тоже грех: трахаться!

— В твоем городе, подруга, совершенно нечем заняться. Поэтому я думаю об очень странных вещах. Например, о том, что там, где грех, там обязательно чьи-то слезы. В этом-то все и дело. Может быть, этих слез не видно. Или их не сразу видно. Но они обязательно где-то льются. Копни грех, и увидишь слезы. Хорошо, если не пробитые ребра, понимаешь?

— Хотите, я сделаю тебе, мистер, скидку, но вы и меня пойми. У меня одно белье знаешь, сколько стоит?

— Вот, например, курение. Курить вредно, а грехом это не считается. Понимаешь? А с другой стороны, секс. Какие уж здесь слезы, да?

— Да! Да! Какие?

— У меня в Петербурге был знакомый. Пожилой человек…

— Ты из Петербурга, да?

— Он всю жизнь прожил с женой. Не знаю, может быть, сорок лет… или тридцать. Очень много лет. Потом они с женой состарились, и он зачем-то спросил у нее, изменяла ли она ему. В том смысле, что жизнь прожита, чего уж теперь скрывать.

— Дурак он. Кто такое спрашивает?

— Жена призналась, что да, было. Очень давно и один раз. Где-то в гостях, спьяну. После этого мой знакомый почернел, лег на диван, пролежал три дня и умер. Молча. Понимаешь?

— Нет. Не понимаю.

— Это и есть чьи-то слезы… Она считала, что ничего страшного, а он умер.

— Мистер, мне еще тетке внизу нужно сколько-то заплатить. Она ждет. Так что меньше чем за шестьдесят центов я не могу, понимаете?

Это была, наверное, самая тяжелая ночь из всех, проведенных мной в Азии. Я ворочался, чувствовал, как по коже ползают насекомые, задыхался от духоты, весь взмок, сбил постельное белье и проснулся гораздо более усталым, чем лег.

Именно после этой ночи жизнь, скрипя, начала вращаться в обратную сторону.

На пятый день моей жизни в гостинице туда для проверки пришли милиционеры, и из отеля я вылетел вон.

Милиционеры были довольно вежливы. Прежде чем попросить у меня взятку, они долго жали руку, расспросили о семье, угостили минеральной водой. Да и размер взятки был смешным. Просто именно к этому времени поменянные у спекулянтов узбекские деньги кончились, а оставшиеся доллары все были в крупных купюрах.