Снаружи вернувшийся Гена все еще чинил машину. Я понаблюдал за ним в зеркальце заднего вида, вылез и закурил сигарету.

Над деревьями светлело. С пригорка, на который мы вчера затолкали машину, был виден изгиб дороги и чуть в стороне — начало бетонной стены.

Вещи, которые я натянул на себя, все еще пахли одеколоном. Это был запах дома… нормальной жизни… разумного устройства вселенной… того, что я навсегда потерял.

Я кивнул на стену:

— Это что?

— Дацан.

— Действующий?

— Ага. На тамошних мужичках все местные сучки поджениться мечтают.

Я выкинул сигарету и сказал Гене, что схожу посмотреть.

— Станут поить водкой, пролей немного на землю. Такая, типа, вежливость.

— Я же не пью алкоголь

— Не вздумай там отказываться. Обидятся.

— Ты серьезно?

— И вообще, куда тебя несет? Сейчас починю, и поедем.

Я зашагал вниз по дороге. В ворота дацана я постучался с опаской. Местная форма буддизма не подразумевала обетов ненасилия. Открыв, лама запросто мог съездить мне по носу. Дверь открыл послушник в бордовом плаще.

— Здравствуйте. У нас сломалась машина. Можно я зайду?

— Зачем?

На сером лице молодого пузатого ламы имелись такие небольшие смотровые прорези, из-за которых удобно прицелиться и пустить отравленную стрелу. Назвать это глазами я бы не взялся.

— Во сколько у вас начинаются службы?

— У нас не ведутся службы.

— Почему?

— Только похороны и гадания.

— У нас сломалась машина. Мне действительно холодно. Напоите меня чаем.

— Дальше по шоссе есть кафе. Там есть чай.

— Дальше это сколько?

— Около двадцати километров.

— Двадцати? Я же говорю: у нас сломалась машина. Как я доеду до вашего кафе?

Лама сделал шаг в сторону и разрешил мне пройти. Изнутри буддийский монастырь пах скисшим молоком.

Посреди двора стоял стенд с указанием, что желающий получить расположение богов должен обходить монастырь посолонь, слева направо, а если обойти наоборот, то боги монгольского буддизма обидятся. Еще стояли здоровенные барабаны: одно вращение заменяет произнесение десяти тысяч мантр. Все для удобства клиента.

Дальше начиналась небольшая площадь, а за ней стоял сам дацан. Беленные мелом стены. Латунные водосточные трубы. Больше всего архитектурное решение дацана напоминало сельсовет процветающего колхоза.

Над одной из дверей было написано: «Астрология — сюда». Понятия не имею, что это значило. На самой двери кнопкой был прикреплен выцветший постер с лицом Далай-ламы XIV.

Какое-то время я стоял посреди площади один, а потом ко мне вышел старший по званию. Лицо у него было помятое. Ради меня ламу подняли с постели. Я еще раз рассказал ему всю свою историю. Мне действительно было холодно.

— Я не могу тебя пустить. Чини машину и уезжай.

— Можно я хотя бы посижу у вас в храме? Мне холодно. Я замерзаю.

Монах объяснял долго. Как я понял, помещение монастыря они сдали в аренду под склад товаров, привозимых из Китая. Он просит прощения, но ходить туда запрещено.

Отводя меня обратно к воротам, молодой лама спросил, турист ли я. Я ответил, что нет. Просто очень замерзший парень.

— Приезжай недели через две.

— Вы дадите мне горячей пищи?

— Здесь будет проводиться праздник. Снимешь с себя порчу.

— Вы считаете, кто-то навел на меня порчу?

— У нас, кстати, обряды дешевле, чем в других дацанах.

Парень захлопнул за мной гулкие металлические ворота.

В Петербурге я видел женщину, которая в начале 1980-х была первой официальной супермоделью СССР. Ей предлагали карьеру в Европе, а она, бросив все, уехала в бурятскую тайгу изучать тантру. И появилась в следующий раз в цивилизованных краях только спустя полтора десятилетия.

Женщина говорила, что недавно в автобусе в Улан-Удэ услышала музыку, под которую когда-то выходила на подиум… посмотрела на себя и заплакала.

Теперь у нее имелись мозоли от топора, которым она рубила дрова, и двое русско-бурятских детей. Она рассказывала, что жизнь в Бурятии нелегка.

Зарплату бурятам выдавали редко. От силы два раза в год. Вооружившись винтовками, районное руководство забирало перечисленные деньги себе — сразу за несколько месяцев вперед.

Оставшееся, не выпуская винтовок из рук, раздавали подчиненным. Каждому доставались буквально копейки, но этого хватало, чтобы таежные жители объявляли общерайонные каникулы и окунались в многодневный запой.

Во время этих запоев, сбиваясь в большие отряды, буряты приходили к ее дому и порывались изнасиловать. Бежать в тайге некуда, и она досками заколачивала изнутри вход в свою избу, пыталась отсидеться. Иногда ей это удавалось.

Каждое утро она вставала, читала мантру, занималась хозяйством, после обеда медитировала, тряпочкой протирала стоявший в комнате алтарь… пыталась выжить. А потом убежала домой, в Петербург. В самолете разглядывала в зеркало свое старое лицо.

Она говорила, что в Ленинграде, еще когда работала манекенщицей, принимала кустарные, плохо очищенные драге и чувствовала гармонию со всем миром… с деревьями, с небом… все было так, как и обещал ей Будда… но чувствовать гармонию с пьяными монгольскими кочевниками она была не в состоянии.

Хуже нет, когда ты начал на что-то надеяться, и надеялся до конца, а твое «что-то» оказалось недостойно надежды.

Последние несколько часов мы ехали вдоль Байкала. Священное море… зарождающийся океан… место жизни главных богов Сибири… озеро все равно не поражало воображение. Видывал я водоемы и поинтереснее.

По обочинам дороги на корточках сидели продавцы. Чем ближе к Иркутску — тем больше продавцов. Брусника в меде, вяленый омуль, кедровое масло, сборы таежных трав в туесках…

Один коммерсант продавал коврик с вытканным портретом Папы Иоанна-Павла II. Надпись на коврике гласила, что изображенный носит титул «Папа-лама».

Продавцы выполняли очень важную функцию. Как биотуалеты или пункты скорой медицинской помощи. Ехать по трассе… быть оторванным от привычного ритма жизни… и НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ НИЧЕГО НЕ ПОКУПАТЬ… современный горожанин способен на такое не больше, чем героиновый джанки способен жить без своего расфасованного на граммы смысла жизни.

Геннадий объяснял мне:

— Омуля купи и холодного, и горячего копчения. Горячего съешь сразу, пока не остыл, а холодного повесишь дома, чтобы жир стек, и — с пивом. Только обязательно купи! Это, типа, традиция.

Иногда мы останавливались, и он тыкал пальцем в рыбьи тушки. Омуль был похож на балтийскую селедку. По крайней мере, выражение лица у этой рыбы — такое же бессмысленное.

Денег хоть что-нибудь купить у меня уже не оставалось. Поэтому я просто рассматривал продавцов. Думал о том, как эти бурятские парни просыпаются по утрам, жуют траву вместо чистки зубов и выходят делать бизнес. Раскладывают на стертой автомобильной покрышке свое пиво, ягоды и копченых омулей.

Пока покупателей нет, парень машет рукой: отгоняет таежный гнус. Двадцать восемь тысяч взмахов, и становится ясно, что покупателей сегодня опять не будет. Пиво и омуль отправляются в холодильник, а продавец идет спать.

В паузах между коммерческой деятельностью он находит себе жену, вставляет искусственные зубы, наблюдает за тем, как горит и опять вырастает на пепелище тайга… языком изнутри рта трогает свои зубные протезы.

Его жена, похожая на серое от времени сельскохозяйственное орудие, не торопясь рожает парню детей. Спят они, никогда не целуясь. Пройдет немного времени, и бутылка пива вместе с окончательно ссохшимся омулем перейдет к детям парня, как фамильный бизнес.

Я в Петербурге… а знакомые редактора в Москве… мы живем приблизительно так же. Только нам постоянно кажется, будто в бутылке, которую мы продаем, запечатан джинн.

Потом выше деревьев показались крыши городских домов, а еще дальше — зеленая река Ангара.

Мы въезжали в Иркутск.